Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Что ты думаешь о нём? — спросил Клеоник.

— Прохвост и самозванец, — безразлично ответил Альбин.

— И я это знал. Да только думал, что мы его име­нем тут почистим слегка. А оказывается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дураки. Теперь отродье это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?

Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, то и дело взрывался крик, ре­вели колокола. Прямо перед друзьями была замковая стена, и это к ней тянула руки толпа.

— Боже! Благословен будь! Отец ты наш!

Бекеш пожал плечами:

— Вы их морды видели? Это ведь что-то неимовер­ное. В переулке ночью испугаешься. И вот словно слеп­цы... Ничего не видят... А ясно, что пророки с такими не бывают, те, которые посылаются иногда на нашу не­счастную твердь... Чтобы хоть зёрнышко какой-то мысли оставить.

— Ну, я с ними кричать не буду, — размышлял брат Альбин. — Эта вера в сверхъестественное — это блажь и невежество неприглядное. А этот человек — ясно, что шалбер, мошенник, плут и обманщик. И придумало его то жадное быдло... А я в их постулаты и догмы не верю... Не хоти ты раков — не мочи ты... порток.

Люди под ними плыли и плыли к недалёкой церк­ви. И повсюду на их дороге стояли монахи, со звоном по­трясая блюдами.

Клеоник вдруг заметил, что глаза Бекеша словно блестят.

— Бедное ты... Несчастное ты быдло, народ мой, — сказал Кашпар. — За какие такие грехи?!

В башенной комнате стражи (дверь из неё выходи­ла на забрало замковых стен) шла между тем громадная, действительно «апостольская» пьянка. Большинство быв­ших бродяг было уж «еле можеху». Относительно трезвее были три человека: Раввуни, Братчик и ещё Гринь Бол­ванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:

— А братец мой! А подумать только, какого славного человека едва не сожгли! А Боже ты мой сладчайший! Ну, дай же ты бусю старому грешному пастырю.

Братчик кривил рот.

— Не смотри ты на это свинство, — растроганно предложил Кашпару Клеоник. — Взгляни, девчат сколько!... Красивы...

— Та? И вправду.

Невдалеке от них, едва не около самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кора­блик» рожками молодого месяца торчал над головою, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.

Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевою гла­зах любопытство, ожидание и восторг: вся словно тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И едва появится на забрале караульный — вздрагивают длиннющие ресницы. Видно, что обычно шкура на ней горит, но теперь словно явления чудотворной иконы ожидает. На щеках прозрачный, лёгкий, из глубины где-то, румя­нец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка.

Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.

— Ах, чёрт, — воскликнул Бекеш. — Кто такая.

— Мечника Полянки дочь. Ничего, состоятельные, достойные горожане.

— Да что мне в этом? Имя как?

— Анея. Подруга Фаустины моей.

— Ах, какая, — Бекеш словно забыл обо всём. — Ах, Боже мой, красота неописуемая.

— А если бы я моложе был, так и я... — вставил Криштофич.

— Так давай, дядька.

— Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока — на посиделки к хлопцам. Я, при моих годах, всё больше вон к таким...

— А что, — согласился Клеоник. — А и ничего.

К вратам в этот момент прорывались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, укрытом сетью из золо­тых нитей, и за нею, на вороном жеребце, кардинал Лотр.

— Смертоносная красота, — восхитился Клеоник. — Я из неё Магдалину вырезал бы.

— Марина Кривиц, — бросил Бекеш. — Люди го­ворят: самодайка. А мне кажется, не может быть обман­чивой такая красота. Может, и дрянь баба, но жизнь ведь какая?! И всё равно не верю, что дрянь.

— Ты, отец Альбин, не слишком бросай взгляды, — предупредил резчик. — Лотр за грех с нею на вратах по­весит. И потом — это ведь смертный грех, ты ведь монах, хоть и плохой.

— Нету, братец, у красоты смертного греха. Да и во­обще, что такое плотский грех?

Он махнул рукою:

— Нету в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех — и у человека есть глаза... Целовать не грех...

Молодые засмеялись.

— Чего хохочете? Правда. Если бы Бог предусма­тривал монахов — он бы предусмотрел ради этой цели и людей с определённым изъяном. А раз этого нету, то, стало быть, чепуха это всё.

Братчику осточертели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от него, бросил компанию и начал спускаться с гульбища, предполагая спрятаться где-либо в церковном притворе и подумать. Он слышал крик толпы за стенами, восторженный галдёж, видел через бойницы, как плывёт в храм людская река, слышал звон денег на блюдах.

Но даже в притворе, когда он спустился туда, его не ожидало спокойствие. В притворе кипела дикая драка. Он остановился, поражённый.

Возле стен стояли сундуки с деньгами. По узким же­лобам плыли и плыли струйки золота, серебра, мужиц­кой меди, падали в мисы и ковши (видимо, деньги ссыпа­ли с блюд там, за стеной, просто как хлеб в закрома).

Никто сейчас не обращал внимания на эти деньги. Между сундуками, затаптывая монеты, извивались запы­хавшиеся люди в белых францисканских, бурых домини­канских и других рясах. Гвоздили друг друга верёвками, которые обычно опоясывали чресла, били в челюсти, по голове, под дых.

— Мы час лишь стояли!

— Доминиканцам место уступай, бабник ты!

— Диссидент, сволота!

— На тебе, на!

Кого-то выбросили в окно, кто-то буквально взлетел над толпой и, два раза перевернувшись в воздухе, выле­тел через перила куда-то в подземелье... Никогда ещё не приходилось Юрасю видеть такой драки.

Пахло зверем.

Школяр покачал головою.

— И сотворил Господь Бог человека по образу Сво­ему, по образу Божию, — печально молвил он. — И уви­дел Бог, что это хорошо.

Он махнул рукою и двинулся на гульбище. Может, хоть на башне можно будет спрятаться от всего этого.

Лотр случайно спрыгнул с коня рядом с Анеей и лишь потом заметил её. Повлажнели глаза. Девушка не заметила его, всё ещё пристально смотрела на зубцы, чтобы хоть не пропустить. Но зоркий взгляд человека она наконец почувствовала... Повернулась — и тут в глазах словно плеснулась тень испуга, смешанного с пиететом.

— Я вновь не видел тебя у доминиканцев на испове­ди, дочь моя, — мягко произнёс он.

— Я исповедаюсь в своей слободе, ваше преосвя­щенство, — опустила она ресницы. — Вы слишком добры, если замечаете такое никчёмное существо, как я.

— У Бога нет никчёмных. И если я напоминаю...

— Вы — великий человек.

— ...Если я напоминаю, чтобы исповедовалась там...

В девичьих глазах появилось внезапно что-то твёрдое. Шевельнулись губы.