Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Он крякнул и изменил тон, перешел, как говорится, к разговору «по душам».

— А вы, остолопы, думаете, что надо быть светлым и всегда безукоризненным, чтобы проповедовать святую идею? Глупость. Мы — люди, и царство Божье тоже де­лается руками людей. Наш великий Отец понял это. Пользуйтесь!

Некоторые зазвенели деньгами. Но ещё раньше их к монаху подошёл человек в чёрном с золотом плаще (золотой меч приподнимал край плаща), в богатой чуге и кабтях чёрного с золотом сафьяна. Широкое грубое лицо с недобрыми глазами было насторожённым, слов­но постоянно ожидало удара из-за угла.

— Воевода новагродский, — признал кто-то. — Мар­тел Хребтович.

За воеводой шёл юноша, почти ребёнок, очень по­хожий на него, но с чистым и наивным ещё лицом и про­зрачными от любопытства к миру глазами.

— Сын, — добавил тот же комментатор, — Ратма по имени. Или Радша. Ратмир.

— Молоденький ещё, — уточнил кто-то.

— Чего? Девушками интересоваться начал. Да не­долго ему интересоваться. Мартел, даром что сам богат, как сатана, сосватал ему Гонорию из Валевичей.

— Чего-о? Да это ведь чёрт знает что! Общая... — и человек отпустил нецензурное слово. — Она ведь его, если не убьёт, за одну ночь такому научит, что... А Боже, мальчишку как жалко! Либо надорвётся с такою, либо...

— Либо быстрее будет похож, как сто оленей. Да Мартелу что? Посчитал возможным продать сына. У него, брат, весьма поверхностное представление, что такое нравственность. А у той — богатейшие земли в прида­ном. И вот... жених богатой самодайки... Золота мало.

Магдалина прислушивалась к разговору чутко, как коза в ночном лесу. Мальчишка стоял возле отца и благо­желательно смотрел на него, на индульгенции, на монаха и толпу. Встретился с Магдалиной глазами, и внезапно губы содрогнулись, рот приоткрылся. Она смиренно опустила веки.

— Дай мне вот что, — мрачно говорил воевода. — Вот то отпущение на невинность и чистоту до конца моей... ну, на сто лет... На жену, святую дурёху, ничего не давай — ну, может, мелочь. Молока там в пост выпила по слабости...

— Будет сделано, — суетился Волесь. — Чего ещё?

— Полное отпущение на этого. Ему-то столько, ан­гелочку, не прожить... бабы заездят... Но давай и ему на сто лет... Это верно?

— Как удар ножом в спину.

— Ну... на всякий случай давай ещё нам вечное освобождение от чистилища, а жене на сорок восемь ты­сяч лет. Ей всё равно гореть больше года, а ей это даже полезно за то, что иногда со мною спорила. Накажу не­много, поднесу ей последнее моё приказание.

— Ещё чего? — мних был в восторге.

— Давай ещё «личную» мне.

— Понимаю вас-с. Чтобы десяти лицам, по ваше­му выбору, девяносто девять раз в год могли грехи от­пустить.

— Во-от! Это — как раз.

— Завернуть? — спросил Волесь. — В новую молитву за убиенных?

— Давай, завёртывай, — отдышался воевода. — За те же деньги.

И бросил на лоток тяжёлую колиту.

Мальчишка ожидал, куда он пойдёт. К счастью, Мартел двинулся в ту сторону, где стояли апостолы. Тя­жело шёл, прижимая к груди свёрток. Стал невдалеке от них, запихивая его в сумку, висевшую через плечо. Юрась звериным своим слухом уловил бормотание:

— Ну, погоди теперь, кастелян... Клещами всё мясо спущу... Возьмите меня теперь голыми руками.

Потом он заговорил со служками. Радша стоял и смотрел на Магдалину, которая всё ещё не поднимала глаз. Увидел возле её ног платочек, склонился, спросил, покраснев:

— Ваш?

— Спасибо, — шёпотом поблагодарила она.

Делая то, что ей было приказано, она не видела при­чины, отчего бы ей не склеить и какого-нибудь своего дела, если человек сам летит на огонь. Богатый человек. Кроме того, ей было немного жаль парня, которого ожидала тяжкая чаша. Он был весьма привлекателен и летел сам.

— Коней приведи, — обратился к служке воевода.

И это заставило Ратму поспешить. Он был наивен, и это рождало в нём искренность, в чём-то похожую на воинственность, смелость.

— Мы едем. Мой отец — воевода новагродский. Как жаль, что я никогда уж не смогу увидеть вас.

— Я иду с этими людьми. Вон наш провожатый. Он святой человек.

— Я так и заметил, что вы свято веруете, — торопил­ся он. — У вас лицо, полное чистоты. Куда вы идёте?

— Не знаю. Ведёт он. Может, отсюда пойдём на вос­ток. Может, на юг. А может, двинемся в Мир.

— В Мир?! Этот путь идёт через Новагродок. Как я был бы счастлив, чтобы вы, если пойдёте через мой го­род, дали мне знать. Я понимаю, это неожиданно... Я не имею... Ах, что там... Но верьте, мне очень хочется ещё раз увидеть вас.

— Вы веруете?

— Верую в Отца...

— Довольно, — скромно молвила она. — Где вера — там иди спокойно. Я хорошо вижу, что вам можно дове­рять. Вы — рыцарь.

— Как хорошо вы это сказали, — покраснел он. — Это правда. И... не злитесь на меня, вы тоже, как святая. Я сразу заметил вас в толпе — вы другая. — Он опустил глаза. — Понимаете, хотели меня женить. Теперь я, словно смерти, не хочу этого. Знаете, она совсем не такая. В её присутствии мне нечисто и словно угрожающе. Какая вы другая! Боже!

— Радша! — окликнул воевода.

— Я умоляю вас верить мне. Умоляю, как пойдёте через Новагродок, дать мне весточку. Вот перстень, он от­кроет вам дверь.

«Бедный, — подумала она. — Одну меняет на другую, ибо верит свету на её лице», — и она взяла перстень, несмело, дрожащими пальцами.

Он всё ещё держал её платочек.

— Возьмите его себе, — прошептала она.

Она увидела бешеную радость на его лице. Что ж, это, возможно, будет ей зацепкой. Придётся ведь, рано или поздно, выдать своего «святого».

Кони отдалялись, а она всё видела над толпой его просветлённое от неимоверного счастья лицо.

...Юрась не заметил этого. Он смотрел на монаха который кричал, горланил, бранился, словно торговался солёной рыбой. Братчика раздражал этот наглый балаган.

Он много слышал об этом человеке. Один из самых удачливых торговцев прощением, он приносил престолу столько денег, сколько не приносила сотня других мо­шенников, а себе в вацок клал не меньше. Ему и дали это место в знак особого расположения папы Льва. Дружили в юности. И общее плутовство совершали.

Этот мазурик, неосведомлённый и безграмотный, как вяленая вобла, вместе с наместником Петра в юности передавал женщинам и юношам записки с предложени­ем пасть — в облатке святого причастия, наплевав на свя­тость гостии. Оба они позже находили себе жертв среди замужних женщин и невинных девушек даже в алтаре Божьего храма... И вот сейчас этот дурачит и кривляется как обезьяна, и плюётся грязными словами.

Христос знал, что разумнее было бы промолчать, но злоба аж душила его, и он чувствовал: ему не выдержать. А там пусть будет, что будет.

— Покупайте! Покупайте! — горланил монах. — Покупайте прощение. Вы можете купить себе отпущение даже за то, что изнасилуете одиннадцать тысяч из­вестных святых дев — оптом или в розницу, если хватит на это силы вашей, которая — от Бога... Вы, тёмные чурбаны, можете даже освободить из чистилища всех родных и знакомых. Вот пергамент. За 24 часа между первым и вторым днями июля вы можете сколько хотите раз заходить в храм, читать там «патерностер» или даже «отче наш» и выходить. Это будет считаться как молебен. Сколько молебнов — столько и душ, освобождённых из огня. О услада! О великая Божья милость!