Бус Таркинтон - Суета и смятение

Царственный гимн завладел душой Биббза. Его переполнили чувства, неведомые доселе: никогда прежде в его несчастной жизни не было музыки. Только, в отличие от сказки, это принцесса Будур ввела Аладдина в волшебную пещеру, отчего чары виделись Биббзу еще чудеснее. Ему показалось, что с момента его тоскливой прогулки домой от доктора Гурнея прошло очень-очень много времени; ему показалось, что с тех пор он успел отправиться в счастливое путешествие и добрался до другой планеты, где они вдвоем с Мэри Вертриз сидят и слушают могучие хоры невидимых солдат и святых ангелов. Армия голосов вокруг них восхваляла и благодарила Господа, но не нарушала их одиночества. Не верилось, что вселенная не замкнулась навсегда в стенах церкви, что прямо за ними лежит дымная улица, где вышедшие на крыльцо домохозяйки подбирают со ступеней вечерние газеты и зовут ужинать детей, спешащих хотя бы еще разок покружиться на роликовых коньках.

Биббзу подумалось, что между ним и Мэри установился необычный контакт. Он знал, что это невозможно, но всё же чувствовал, что они ведут беспрерывный разговор: «Вы слышите этот напев? Уловили тот перелив? Знаете, какие мысли навевают мне эти звуки?» И она словно отвечала ему: «Слышу! И тот напев, а теперь и эти ноты, что слышите вы. Я знаю, какие мечты навеяла эта музыка. Да, да, я слышу всё! Мы слышим — вместе!»

В церкви стало совсем темно, и остались видны лишь таинственные тени, помутневшие витражи на окнах и лампа органиста с движущейся перед ней головой, однако Биббз не ощущал, что сидящая рядом девушка тоже погрузилась во мрак; ему казалось, что он видит ее в сумерках столь же четко, как и днем, хотя не смотрел в ее сторону. И величественное пение многоголосого органа этим вечером звучало для Биббза воспеванием Мэри и рассказом о ней и ее мыслях, гимном миру, в котором сердце его смиренно благодарило ее за доброту. Эта музыка была самой Мэри.

Но когда, по пути обратно домой, она спросила его о впечатлениях, он промолчал. Они, не обменявшись ни словом, медленно шли от церкви.

— Я расскажу вам, что всё это значит для меня, — продолжила она, не получив быстрого ответа. — Любое творение Генделя отличается для меня прежде всего одной чертой — отвагой! Вот так. Больше не хочется трусливо ныть, это настолько мелко; едва ли не всё в суете наших крохотных жизней начинает казаться бесконечно малым.

— Да, — согласился он. — Разве не странно, что люди в центре города спешат на поезда и толкутся в трамваях, где их туда-сюда шатает, лишь бы попасть домой, поесть, поспать — и опять мчаться в центр на следующее утро. А там на самом деле ничего стоящего и нет. Они подобны слугам, рвущим жилы, чтобы в доме всё шло своим чередом, и верящим, что тяжелый труд великая вещь. Они так шумят и суетятся, что забывают, что дом создан для жизни. Работать по дому надо, но люди, которым слишком много платят за это, путают понятия и ценят домашнюю работу как таковую. Им переплачивают, но, увы, счастливее они не становятся! У них нет ничего такого, чего бы не было у петуха в курятнике. Конечно, всё изменится коренным образом, если труд будет оплачиваться разумно.

— Вы о «коммунизме»? — спросила она и пошла еще медленнее, чем до этого: до дома осталось только три квартала.

— Название не важно, я говорю лишь о том, что мир устроен неразумно… особенно для человека, который хочет, но не может держаться от него подальше! «Коммунизм»? Ну, в любом «приличном виде спорта» есть понимание справедливости: все хорошие бегуны стартуют с одной и той же отметки, давая фору слабым, чтобы каждый мог приложить приблизительно равные усилия. И действительно, неужели было бы плохо, если бы все могли пересечь финишную черту одновременно? Неужто кому-то нравится побеждать других: разве можно спокойно смотреть в глаза проигравшему? Сегодня единственный способ наслаждаться победой — это забыть про чувства остальных. Впрочем, — добавил он, — когда я слушал музыку, я думал не об этом. Понимаете, когда я говорю о том, чем она не была для меня, я могу умолчать о своих истинных впечатлениях.

— Разве вы не услышали в ней отваги, хотя бы немного? — спросила Мэри. — Конечно, в ней звучали победа и хвала, но и в них для меня таится отвага.

— Да, там было всё, — сказал Биббз. — Я не знаю названия сыгранной пьесы, но вряд ли это так важно. Музыкант должен предоставить слушателю искать смысл сыгранного самостоятельно, а название не имеет значения… разве что для композитора и, полагаю, тех, кто очень на него похож.

— По-моему, вы правы, хотя я никогда о подобном не думала.

— По-моему, музыка должна пробуждать чувства и рисовать картины в умах аудитории, — задумчиво продолжил Биббз, — а это зависит равным образом как от самого слушателя, так и от музыки. Музыкант может сочинять и играть, желая передать мысль о Святом Граале, но некоторые, слушая произведение, подумают о молитвенном собрании, кому-то придет в голову, что это о красоте его души, а какой-нибудь мальчишка вообразит себя во главе колонны на параде — со знаменем и на белом скакуне. А когда в одном из отрывков зазвучат ликующие ноты, он вспомнит о цирке.

Они дошли до ее калитки, и она положила на нее руку, но открывать не стала. Биббз почувствовал, что это милостивейшая из ее милостей — не уходить от него сразу.

— И всё-таки вы не сказали, понравилось ли вам, — напомнила она.

— Не сказал. Не надо было.

— Неправда, это я зря вас спросила. Я всё поняла. Однако вы говорили, что пытаетесь скрыть от меня свои ощущения.

— Больше скрывать не могу, — ответил он. — Музыка означала для меня… означала доброту… вашу доброту.

— Доброту? Как?

— Вы подумали, что я одинокий и всеми брошенный… больной…

— Нет, — решительно сказала она. — Я подумала, что вам, наверное, понравится, как играет доктор Крафт. И не ошиблась.

— Любопытно; временами мне казалось, что играете именно вы.

Мэри засмеялась.

— Я? Умею только бренчать. На пианино. Чуть-чуть Шопена… Грига… Шаминад [27] Сесиль Шаминад (1857–1944) — французский композитор и пианистка. . Вы и слушать не станете!

Биббз глубоко вдохнул.

— Я вновь напуган, — признался он неровным голосом. — Боюсь, вы подумаете, я навязываюсь, но… — Он замолчал и пробормотал последние слова.

— Ах, так вы хотите, чтобы Я поиграла для вас! — сказала она. — Да, с радостью. Но после того, что вы слышали сегодня, моя музыка прозвучит комично. Я играю, как сотни тысяч других девиц, и мне это нравится. Буду рада заполучить слушателя, так что… — Она вдруг вспомнила что-то и печально усмехнулась. — Но завтра у меня не будет пианино. Я его… его увезут. Боюсь, если вам так хочется меня послушать, придется зайти сегодня.