Бус Таркинтон - Суета и смятение

— Нам это ни гроша не стоило. Договор вступит в силу только завтра в два часа дня. Я решил, что смогу убедить вас до этой поры.

— Ах так! — В тоне Шеридана чувствовался сарказм. — Ну, значит, убедить меня не удалось.

— У меня еще есть время — и желание, — спокойно сказал Биббз. — Не думаю, что вы осознаете, в каком состоянии склады, которые собираетесь подлатать.

— Так, слушай, — медленно и отчетливо начал Шеридан, — представь себе, я всё давно решил. ДЖИМ думал, что со складами всё в порядке, так вот, для меня это, ну, дань памяти ему: я докажу, что он не ошибся.

Биббз с сочувствием поглядел на отца.

— Мне жаль, что вы принимаете этот вопрос так близко к сердцу, отец. Но дань то или не дань, не суть важно. Вы подвергнете людей опасности, если продолжите в том же духе, а это недопустимо. Если вам столь необходим памятник Джиму, то вряд ли вы желаете, чтобы и он обрушился. К тому же меня удивляет, о какой памяти может идти речь в данном случае.

— Даже так?

— Да, но жаль, что я не знал, как всё это ранит вас.

Шеридана озадачила интонация Биббза.

— Почему тебе жаль? — с любопытством спросил он.

— Потому что сегодня днем у нас был строительный инспектор, — ответил Биббз, — и с моего ведома подписал акт о негодности обоих зданий.

— Что?

— Раньше он боялся сделать это, но теперь я сам его вызвал… Он опасался, что вы добьетесь его увольнения. Но он не мог дать положительного заключения: склады придется снести.

Шеридан долго и пристально смотрел на сына из-под нахмуренных бровей.

Наконец он спросил:

— Сколько времени они дали тебе на то, чтобы убедить меня?

— Срок заканчивается завтра в два.

— Хорошо, — по-прежнему натянуто произнес отец. — Ты меня убедил.

Биббз вскочил на ноги.

— Я знал, вы поймете. Сейчас я позвоню агенту Кривича. Он дал нам времени до завтра, но я обещал, что решу вопрос сегодня.

Шеридан проводил его взглядом до двери, а затем, ничуть не изменившись в лице, издал звук, напугавший его жену. Давненько она не слышала, как он усмехается, а сейчас, пусть мрачно и сухо, он явственно усмехнулся.

Она просветлела.

— Начал он не так уж и плохо, да, папочка?

— Начал? Господи! Да он намял мне бока! Конечно, ОН знал, что мне нужно, потому и вызвал инспектора: подготовил все позиции заранее. Ты его слыхала? «О какой ПАМЯТИ может идти речь». А как он произнес «нам»: «дал НАМ времени да завтра», «сколько товара у НАС скопилось»!

Но миссис Шеридан всегда ухитрялась добавить ложку дегтя:

— Мне не нравится, как он выглядит, папочка.

— Ох, опять ты за свое! Как только птенец прочь из гнезда, у тебя паника!

— Нет. Он изменился. Будто окаменел, и…

— Полагаю, он обрел немного здравого смысла, — сказал Шеридан. — Насколько я понимаю, если ты присмотришься хоть к кому из деловых людей, обнаружишь в них то же самое.

— Ну, и цвет лица у него стал гораздо хуже. Он только-только начал набирать вес, а тут…

Шеридан вновь сухо усмехнулся, обошел стол и легонько похлопал жену левой рукой по плечу: правая всё еще была густо забинтована, хотя перевязь он больше не носил.

— У тебя, мамочка, всегда одно и то же. Ну поворчи ты по какому-нибудь другому поводу, раз уж успокоиться не можешь!

— Нет. Он плохо выглядит. Не так ужасно, как когда-то, в начале болезни, но он всё равно потерял вес.

— Да, возможно, кое-что потерял, — согласился Шеридан. — По-моему, он подрастерял немало дури, а с ней и проклятую уверенность, что сможет писать стишки и…

— Нет, — настаивала жена. — Я вижу, как он изможден. А вчера, пока сидел с нами, всё в окошко глядел. И книжку не раскрывал.

— А почему бы ему не посмотреть в окно?

— Он глядел куда-то вдаль. И ни словечка за весь вечер не прочел.

— Слушай! — сказал Шеридан. — Да Биббз всю жизнь мог в облаках провитать, но то, что он услышал от Сибил, изменило его коренным образом. Ее слова вывели его из транса. Его жизнь с грохотом взорвалась: он прекратил ходить к соседям, перестал сочинять стихи — но что-то мне подсказывает, он получил нечто значительное взамен. Думаю, многим юношам подобные страдания пошли бы впрок; чтобы сейчас идти в ногу со временем, надо уметь КОЕ ОТ ЧЕГО отказаться, а я считаю, мамочка, что у Биббза впереди большое будущее. Так-то, зуб даю, не пройдет и года, как он НАВСЕГДА забудет о стихах! Ну не смешно ли? Он мечтал остаться в цеху, чтобы «размышлять»! А под «размышлениями» понимал бесполезные глупости. Но теперь ему придется крепко подумать о многом другом. Да, господа, проснуться ему было тяжко, но без этого никак. — Он опять похлопал жену по плечу, а затем совершенно неожиданно разразился самодовольным смехом.

— Честное слово, мамочка, он пашет как вол!

Вот так Биббз уселся на ступени храма вместе с торговцами и менялами. Но никто не явился, дабы изгнать его оттуда, ибо был то храм Величины и Роста, где все верующие истово поклоняются движению денег. Каждый жрец в нем будто «окаменел», как выразилась мать Биббза, заметив у сына перемены во взгляде и улыбке; на самом деле ей было не дано понять, что все, кто священнодействует в этой кумирне, пребывают всегда настороже; Биббзу пришлось слишком резко окунуться в особенности служения, поэтому изменения оказались разительными.

Биббз сумел почти позабыть о «бесполезных» размышлениях, не оставив себе на них времени. Он беспрестанно трудился и возвращался домой по вечерам, продолжая думать о работе, да и говорил он теперь исключительно о ней. Но он ее не воспевал. Он часто бывал в городе, где людям на улицах петь воспрещается. Они могут издавать любые — самые чудовищные — шумы, сотрясая здания вокруг; они громыхают громче грома, оглушают глухих и убивают больных одним лишь гомоном; они могут идти или ехать, оглашая округу ревом, воплями или скрежетом, когда им заблагорассудится, но только если эти звуки по делу; а вот уличным музыкантам здесь не место — уж слишком эти чудаки всем мешают. Если бы кто для собственного удовольствия запел на улице, как какой-нибудь сумасшедший неаполитанец, его бы сразу схватили и посадили под замок: Свобода вовсе не означает, что дозволено делать всё, что взбредет в голову. По улицам и в здравом рассудке ходить опасно, до песен ли тут! К тому же Союз автомобилистов без устали предупреждал, что жизнь пешехода — забота самого пешехода, а потому, если есть желание избежать несчастья, необходимо следовать правилам. Однако Биббзу Шеридану и без того не хотелось петь на улице, впрочем, как и где-то еще. Он приступил к работе, и это начало было преисполнено горечи, убившей в его душе все песни.

Он познакомился со своими деятельными согражданами. Некоторые из них, как правило, потомки первопоселенцев, показались Биббзу сердечными малыми, динозаврами ушедшей эпохи добрососедства; также ему встречались — особенно среди оптовых торговцев и фабрикантов — люди «кристальной честности»; иногда попадались те, кто заслужил уважение жертвами ради доброго имени; многие отличались щедростью и более благородного характера. Там и тут он сталкивался с книжниками, посвящавшими любую редко выпадающую свободную минуту чтению; были и музыканты — из немецких семей. Но все они вместе с остальными поклонялись Величине и Росту, каждый работал ради себя и благ, которые он извлечет из трудов. Объединенные общей верой, они воздавали осанну своему божеству.