Мухаммад ал-Мувайлихи - Рассказ Исы ибн Хишама, или Период времени

Говорил Иса ибн Хишам: Продолжения разговора мы не услышали, его заглушил крик слуг, прислуживавших за столом, они предлагали гостям выйти из зала, потому что на столе ни еды ни питья не осталось. Слуги обещали, что снова пригласят гостей после того, как вымоют посуду и поставят на стол новые блюда. Но их никто не слушал, на их крики никто даже не обернулся. Слуги стали хлопать в ладоши, как хлопают хозяйки, созывая кур. Но гости по-прежнему не сдвинулись с места. Тогда слуги прибегли к хитрости: они потушили свет, и гостям пришлось толкаться в темноте и натыкаться на стены в поисках дверей. Мы поспешили выйти первыми и увидели у входа двоих пьяных приятелей. Они спорили о том, кто из них больше выпил. Один толкнул другого, и тот упал на землю, в лужу собственной блевотины. Насмехаясь над самим собой, он пропел:

Второй, раздуваясь от гордости и самомнения, пропел в ответ:

Мы услышали звуки музыки, возвещающие, что жених направляется ко входу на женскую половину. Певцы умолкли, а все присутствующие встрепенулись — сидящие встали, некоторые даже залезли на стулья и вытянули шеи, чтобы получше разглядеть жениха, горделиво шествующего в окружении своих братьев и товарищей. Дойдя до середины двора, процессия остановилась, один из гостей с видом проповедника, восходящего на минбар, поднялся на возвышение, где сидели певцы. Все взоры устремились на него, все уши приготовились его слушать. И он произнес следующую речь: «О присутствующие и отсутствующие, сегодняшней ночью зажглись светильники радости и вспыхнуло пламя ликования, засияли полумесяцы и луны веселья в небесах сердец и в глубинах душ, звезды счастья засветились в глазах, рассеялись тучи скорбей и печалей. Хотя я не из числа тех всадников, что состязаются на скачках за первое место, не из тех, кто пускает в ход меч красноречия и разит острым словом и метким сравнением, и не из тех, кто, выступая, взнуздывает заезженных лошадей риторики, и не из плавающих по морям поэзии и прозы на любых размерах и рифмах, не из рядящихся в платье Сахбана {240} 240 Сахбан — оратор из племени ва‛ил, красноречие которого вошло в поговорку. и не из осаждающих цитадели значений и смыслов, не зная, решиться на штурм или выждать, но мне хорошо известна ученость жениха, его смелость в овладении науками, широта и глубина его познаний; мне известна также его любовь к родным краям и его верность братьям и друзьям. О невесте же его, которая станет этой ночью женой, я знаю, что она обучена всем домашним делам и обязанностям, что и близким и далеким известны ее гостеприимство и обходительность, что школьными учителями и воспитателями засвидетельствованы ее веселый нрав и общительность. Я вижу на лицах присутствующих доброту и великодушие, радость и довольство. Поэтому я и взял на себя смелость выступить здесь, перед этим волнующимся свадебным морем. Прошу простить мне, если я что-то упустил или о чем-то недоговорил, и предлагаю выпить со мной до дна за здоровье жениха. И давайте вместе пожелаем этому молодому человеку радости, благоденствия, удачи и счастья в детях, пусть ему будет хорошо, пока поют горлицы в садах и дикие ослы пасутся на зеленых лугах. Аминь, аминь».

Оратор сошел с помоста, приветствуемый рукоплесканиями и криками одобрения, а музыка трижды проиграла туш. На помосте же его сменил поэт, известный и знати и черни, и прочитал редкостную по своей красоте касыду-панегирик:

После поэта больше никто, слава Аллаху, выступать не стал и снова заиграла музыка. Я обвел взглядом всех присутствующих, ряд за рядом, и не увидел среди них ни одного слушающего певцов. Все смотрели вверх, указывали куда-то пальцами и качали головами, как если бы увидели что-то ужасающее. Я тоже поднял глаза и несказанно удивился: все окна дома были отворены, а в них виднелись девицы с открытыми лицами, как истуканы в святилище или портреты в рамах, или луны в просветах между облаками. От них словно исходили солнечные лучи, а взгляды их напоминали обнаженные мечи, готовые сердца, трепещущие, как птицы, поразить и души, объятые желанием, сгубить. Смотрящий видит, как она бокал золотистого вина к алым устам подносит и красной розой ожерелья на груди касается, и эти знаки для него — рубин вина, рубины уст, рубин цветка и рубины грудей — в ясный призыв сливаются. А они не перестают посылать знак за знаком — то веером, то папиросой, то улыбкой многозначительной, и мужчины, сидящие внизу, отвечают им на глазах у всех зрителей — то взмахом руки, то на языке цветов, и каждый думает, что изо всех предпочли и избрали именно его, что он огонь желания в какой-то из них зажег. А ведь в окнах сидят их жены, дочери, сестры, племянницы. Певцы же без малейшего стыда распевают песни, страсть возбуждающие и желания распаляющие. Евнухи поднимаются наверх и спускаются вниз с записками, чувства влюбленных изъясняющими. Непристойно ведут себя и мужчины и девицы, и бесстыдство их переходит всякие границы. Несколько молодых людей принимаются один другого оскорблять и ругательствами осыпать, а затем пускают в ход кулаки и раздают друг другу тумаки. Присутствующие встают с мест, компанию окружают и за дракой наблюдают. Тут является полиция, чтобы дерущихся разнять и заставить их перед судом предстать. А у тех уже костюмы порваны и клочьями висят, лица в кровь разбиты, а глаза злобою горят. Так веселье обернулось печалью, а песни — плачем. Я сказал своему другу: «Пойдем отсюда поскорей, чтобы не быть замешанными в этом скандале и не оказаться в числе обвиняемых». Мы быстро вышли, и по дороге я говорил ему: «После всего, что мы видели и слышали, ты вправе возмущаться и негодовать или изумляться и объяснения увиденному искать. И впрямь, где разница между радостями жизни и ее горестями? Или мир действительно перевернулся с ног на голову?» А он отвечал мне как человек, умудренный опытом, кротко и вежливо, пожимая плечами с улыбкой насмешливой: «Жизнь научила меня не негодовать и не злиться, и сегодня было бы удивительно, если бы я тому, что видел, мог удивиться».