Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 2

Мы кончили, ждем исполнения наших требований и откланиваемся «Воспоминаниям», желая им всякого добра, предоставляя другим судить о достоверности, подробностях и слоге их. Перебирая их вновь, для нашего ответа, мы находили в них десятки мест вроде кунерсдорфских успехов, смерти герцога Брауншвейгского, рассказа о Хвостове и Давыдове, и проч. и проч., но Бог с ними! Новым опытом научились мы, как не опасно, но скучно трогать авторское самолюбие. Мы должны просить извинения у читателей, что заняли много места в нашей газете объяснением с «Воспоминаниями», место, которое могло быть отдано чему-нибудь более полезному и прекрасному. Перед нами отечественная и иностранная литературы, перед нами деятельный мир европейской науки. Скажут, что не стоит заниматься репейником, который вырос где-нибудь в уголке обширного поля, когда есть работа важнейшая. Так, но если этот репейник цепляется за ваше платье, не должно ли вам отцепить его? Мы так и делаем, не желая даже впредь знать, что существуют «Воспоминания» в литературном мире!

После выхода пятой части «Воспоминаний» Булгарина (отдельным изданием – СПб., 1848 – и в 88‐м томе «Библиотеки для чтения»), содержащей мемуар о М. М. Сперанском, член Государственного совета и член негласного Высочайше учрежденного Комитета для высшего надзора в нравственном и политическом отношениях за духом и направлением всех произведений нашего книгопечатания (так называемого Комитета 2 апреля 1848 г.) М. А. Корф, который долго служил под началом Сперанского и после его смерти начал работу над созданием его биографии, выступил с резкой критикой булгаринских воспоминаний. Начал он с газетной статьи, которая была опубликована в газете «Русский инвалид» (1848. № 138. 24 июня) и, редкий случай, вскоре перепечатана в «С.‐Петербургских ведомостях» (1848. № 144. 1 июля).

В III отделении пятой части «Воспоминаний» г. Булгарина, напечатанном в июньской книжке «Библиотеки для чтения», автор посвятил несколько страничек памяти одного из примечательнейших исторических лиц нашей эпохи – графа М. М. Сперанского.

Мы полагаем, с нашей стороны, что произнесение суда над личностью графа Сперанского, даже и самая оценка или разъяснение многих событий и переворотов его жизни, составляют, покамест, задачу совершенно еще преждевременную. Оттого мы проходим молчанием как собственные суждения и заключения автора «Воспоминаний», так и беседы с ним покойного графа, из которых не все, вероятно, предназначены были к такой скорой гласности. Но мы не могли не обратиться, в интересе исторической истины, к поверке материальной части биографии, т. е. приводимых в «Воспоминаниях» фактов и чисел, и в этом собственно отношении нашли тут разные неверности и недоразумения, которые считаем долгом исправить перед публикою, – для потомства.

I. В «Воспоминаниях» сказано, что Сперанский родился в 1771 году и что фамилия отца его была Грамотин .

Оба эти показания, хотя они и повторяются в большей части напечатанных до ныне биографий, не могут быть признаны верными.

Начнем с того, что сам Сперанский – как очень часто люди простого происхождения – никогда не знал положительно своих лет. Известно ему было, что он родился в самый день нового года, но которого именно? Перед нами два письма, свидетельствующие о его недоумении: в одном, от 6 января 1815 года, благодаря одного из самых старинных и некогда самых близких своих приятелей, Петра Григорьевича Масальского, за поздравление с днем рождения, он прибавлял: «Целым годом вы сделали меня моложе, назначив мне 44 год, тогда как я полагал уже себе 45‐й», в другом от 1 января 1817‐го он писал своей дочери [657]: «Сегодня мне исполнилось 45 или 46 лет». – Эти цифры указывали бы на 1772‐й или даже 1773 год. Но впоследствии Сперанский, неизвестно почему, перешел вдруг к 1771 году.

В собственноручной его записке под названием «Эпохи М. Сперанского», писанной, как сам он на ней отметил, 1 мая 1823 года, сказано: «Родился 1 января 1771-го, почти в полночь». Это же число показано и в автобиографии его, напечатанной (по-французски и по-немецки) в 1822 году. Наконец, оно же выходило бы как по ревизской сказке, поданной 14 июля 1782 года, в которой Сперанский значится 11 лет, так и по ведомости об учителях Александро-Невской семинарии за 1795 год, где он отмечен 24 лет. Но все это, как доказывается справкою, взятою в 1846 году, из дел Владимирской духовной консистории, несправедливо. Метрических книг за 1771 и 1772 год не отыскано, но сохранились исповедные росписи, а в них за 1771 год у черкутинского священника Михайлы Васильева и жены его Прасковьи Федоровой сына Михаила еще не показано , за 1772 же год в росписи, поданной 6 июля, он означен полугодовым : следственно родился 1 января 1772 года. Этот год означен и на надгробном памятнике его в Александро-Невской лавре.

Обращаемся к первоначальной фамилии Сперанского. Мнения на счет ее тоже весьма различны. Один из людей, некогда особенно близких Сперанскому, в служебном отношении, барон Розенкампф, в записках своих (рукописных) [658]уверяет, будто бы родовое прозвание его было Уткин ; другие называют его Надеждиным ; но печатные биографии и И. И. Дмитриев [659]принимают, как теперь и г. Булгарин, фамилию Грамотина [660]. На это нет, однако ж, никаких доказательств. Предки Сперанского известны в двух только поколениях: дед , Василий Михайлов, который в шестидесятых годах прошлого столетия был священником при черкутинской Богородицкой церкви, и отец , Михайло Васильев, сперва дьякон, а потом, с 1771 года, тоже священник при Николаевской церкви того же села. Лица белого духовенства иногда имеют у нас особые прозвания, или фамилии, тогда только, когда они происходят из дворянства – фамилию их рода – или когда воспитывались в училищах – фамилию, даваемую по назначению духовно-учебного начальства. Но род Сперанского был не дворянский, и ни отец, ни дед его не обучались в тогдашних духовных школах. Сверх того, местные списки, ревижские сказки, исповедные росписи и другие церковные документы означают священников Василия (деда) и Михайлы (отца) единственно по отчеству и нигде не упоминают ни о Грамотиных, ни об Уткиных или Надеждиных. Прибавим, что в семействе черкутинском, как и вообще на месте родины Сперанского, где есть еще живые современники его отца, умершего в 1801 году, и тем более матери, скончавшейся только в 1824 г., также не сохранилось никаких сведений или преданий о родовом его прозвище и, напротив, все положительно утверждают, что такого никогда не было . Следственно все приведенные выше фамилии нельзя не признать за вымысел позднейших времен, когда прежний черкутинский священник начал уже занимать собою общественное внимание. Что же касается до фамилии Сперанского , то письменных документов о времени, когда она ему присвоена, в делах не найдено; но полагать должно, что местный архиерей – тогда Иероним – нарек ею сына черкутинского священника очень скоро и даже, может быть, тотчас по принятии его во Владимирскую семинарию, по крайней мере тогдашние соученики его (они были еще живы в 1847 году), Федор Федоров и Лаврентий Лавров, утверждают, что так он назывался с самых первых классов, а в ревижской сказке, поданной в 1782 году, когда мальчику был только 11‐й год, в числе учеников школы инфимы , т. е. низшего отделения семинарии, показан уже «Покровской округи, села Черкутина, попов сын, Михайло Сперанский » [661].