Коллектив авторов - Истинная сущность любви: Английская поэзия эпохи королевы Виктории

Ведь тот, что скрыт в осоке с камышом,
Пантеры запах чувствует нутром,
Тяжёлый тёплый дух летит с опушки —
Она добычу рвёт кровавым ртом;

Он, от душистой пасти в стороне,
Как от любви, чей грозен вздох вдвойне,
Пойдёт скорее в ад из той ловушки,
Так странник держит зверя в западне.

Когда пришёл конец тяжёлых дней,
А горечь в мыслях стала всё сильней
О всех делах прошедших и кумирах:
Конец сраженьям, долгий мир важней,

Где мы одеты пышно, и у всех
Венок из листьев, красной белки мех [132];
Звон острых копий на больших турнирах,
Звук песен в нежном воздухе и смех.

О ней не зная, о любви я пел,
Сказал: «Любовный смех я вожделел,
Сильней, чем слёзы верной Магдалины,
Иль Голубя перо, что снежно бел [133].

Короткий смех лобзанье портит враз,
Боль пурпурного пульса, радость глаз,
Раскрытых вновь, что слепли от кручины, —
Страсть помогла им – уст её экстаз,

Что жадным поцелуем впились в лик,
Красневший, как и губы в этот миг;
А после сон, той жертвою рождённый,
Губ покаянье, где рубец возник».

Не знал я песни, хоть и пел давно.
«Господь, любовь и здесь, и там – равно,
И взгляд её все ищут благосклонный, —
Какой же приз дадут мне заодно?

Лишь пыль хвалы, гонимой ветерком,
Что так банальна на челе мужском;
Лист лавра, что душистым быть стремится,
Пока певцу не станет он венком [134].

С рассветом поскакал, скорбя, я вдаль;
Надежды никакой, одна печаль,
Проехал я прижатую пшеницу,
Источник, виноградник и миндаль —

До Хорсела. Огромный старый бук
Таил свой цвет, и я увидел вдруг
В траве высокой женщину нагую,
Чьи пряди до колен упали вкруг.

Так шла она меж цветом и травой,
Её краса была такой живой,
Я в ней увидел грех, и грудь тугую,
И грех её во мне был роковой.

Увы! Печали – этому конец.
О грусть лобзанья, горестей венец!
О грудь, что скорбь сосёт, не сожалея,
О поцелуя горечь и багрец!

Ах, слепо губы я к тебе прижал,
Но волосы твои, как сотни жал,
Твои объятья мне сдавили шею,
Они беззвучно колют – что кинжал.

В моём грехе – блаженствия сума;
Ты поцелуем мне ответь сама,
Сжав губы мне, чтоб о грехе молчали:
Услышит кто: он – мёд, сойдут с ума.

Я слаб, чертоги дымны и пусты
И ропщут дни от тяжкой маяты,
Мне губы тщетно голуби клевали,
Любовь роняет жалкие цветы.

Меня узрел Господь, когда в тепле
Твоих объятий был я, как в петле,
Её Он сдёрнул, душу мне спасая —
Я будто слеп и гол, в чужой земле,

И слышу смех и плач, но почему
И где, не знаю, чувства как в дыму;
Но с севера идёт толпа людская
В Рим, получить за грех епитимью.

Скакал я с ними, молча, день потряс
Меня, как огоньки волшебных глаз,
Питал огнём мои глаза и взоры;
И я молитвы слышал каждый час.

Пока холмов ужасных белый ряд [135]
Пред нами плавал, как граница в ад,
Где люди ночи ждут сквозь дня просторы,
Как раковин уста, чей резок лад —

Вздох дьявола позволил им звучать;
Но ад и смерть нам удалось попрать,
Где воздух чист, долины и дубровы,
Мы в Рим идём, где Божья благодать [136].

Склонившись, каждый там воздал почёт
Тому, кто как Господь ключи несёт [137]
(Связать иль нет), вкусил и кровь Христову [138];
Взамен покой дал отче добрый тот [139].

Когда же я у ног его скорбел:
«Отец, хоть кровь Господня – наш удел,
Она не смоет пятна у пантеры,
И с нею эфиоп не станет бел.

Я согрешил, на Господа был зол,
Поэтому и жезл его колол
Меня сильней за этот грех без меры;
Красней, чем кровь наряд Его, престол

Перед глазами; знаю, мне – удар,
Коль горячей в семь раз стал ада жар
За грех мой». Он в ответ сказал мне слово,
Подняв мой дух; но пуст был этот дар;

Да, не скорбел я, коль он так сказал;
Но в голову мне голос проникал
Его звенящий, так покойник новый
Великий крик из ада услыхал.

Пока тот жезл сухой, где листьев нет,
И нет коры, но запах есть и цвет,
В глазах Господних не ищи прощенья,
Ты будешь изгоняться много лет.

Что если ствол сухой цветёт опять,
То, чего нет, должно ль существовать?
И коль кора иссохшая в цветенье,
Приятный плод мой грех родит ли вспять?

Нет, хоть родил те фрукты сухостой,
И сладостна вода в глуби морской,
Листочки не покроют ствол тот хилый,
Что тело изнурит и разум мой.

Хотя Господь с опаской ищет суть,
Нигде нет совершенного ничуть;
Хотя Он изучил мои все жилы,
В них кроме страсти нечему сверкнуть.

Домой вернулся грустным я вдвойне,
И всё ж моя любовь дороже мне
Моей души, и Господа прекрасней,
Кто сжал меня в объятьях в тишине.

Прекрасна до сих пор, лишь для меня,
Когда из моря пенного огня
Она пошла нагой, всех сладострастней,
Как огненный цветок при свете дня.

Да, мы лежали рядом, не дыша,
Уста слились, как тело и душа,
Она смеялась сочными губами,
И пахли югом волосы, шурша:

Цветов, корицы, фруктов аромат,
Духов царей восточных для услад,
Когда они охвачены страстями,
Курился ладан, и сандала чад.

Забыл я страх, томящие дела,
Молитвы и молебны без числа,
Её лицо, её волос сплетенье
Ко мне огнём прилипли, что тела

И одеянья жжёт, цепляя их;
Я после смерти средь огней больших
Навечно буду; так зачем волненье?
Горел я также и в страстях лихих.

Любовь, нет лучше жизни, чем она;
Познать любовь, что горечью полна,
Потом избегнуть Божеского взгляда;
Кто не познал – им будет ли дана

В бесплодном Небе радость перед Ним,
Когда в местах унылых мы грустим,
Страсть вспоминая, прошлую усладу,
И ласку перед космосом одним?

Как только прогрохочет трубный глас [140],
Душа покинет тело, только нас
Не разлучить; держу тебя рукою,
В тебя смотреть желаю каждый раз,

К тебе я прижимаю, как печать,
Себя [141]; от глаз людей хочу скрывать,
Пока Господь над морем и землёю
Гром труб не станет ночью ослаблять.

Любовь к тебе – горька; твои глаза
Слепят, жгут пряди, вдох твой – что коса:
Мой дух и плоть кромсает нежным звуком,
Кровь закипает в венах с громким стуком.
Молю тебя, молчи и не дыши,
Пусть жизнь сгорит, мечта – не смерть в тиши.
Пусть море скроет нас, огня дыханье
(Его боишься – не моё желанье?)
Разделит кости и разрушит плоть,
И прах падёт наш – каждая щепоть.
Во мне и кровь, и боль твоя нетленны,
Сцепляются уста, пылают вены.
Плод – плод, цветок – цветок раздавит в нас,
Грудь – грудь спалит, и мы зажжём свой час.
Меня ты меньше любишь? Иль устала?
Для рук моих и уст слабее стала?
Чтоб стройными ногами не смогла
Ты раздавить любовь, как ты мила!
Другим не открывай ты губ в желанье,
Пока моих не слаще их лобзанья.
Пока не завлекла, как голубков,
Эротию с Эринной я в альков.
Так пусть тебя убьёт любовь моя:
Живой пресытясь, мёртвой рада я.
Хочу тебя зарыть, как плод вкушая,
Не ртом – змеёй, ты слаще, чем живая.
Тебя сгубить найду я скорбный путь,
Дабы страданьем сразу захлестнуть;
Дразнить любовной мукой, жизнь и волю
Придать твоим губам, оставить с болью;
Терзать твой дух, не убивая, нет:
Пусть с паузой, но с вечной злостью бед:
Тяжёлое и трудное дыханье,
Мелодий смерти слабое дрожанье.
Устала я от странных слов твоих,
от пылкостей любви: дневных, ночных,
И солоны, как море, поцелуи,
В устах – вина разбавленного струи,
глаза синей в тот сокровенный час,
Цветами и слёзами полн экстаз,
И бурное пылает в сердце пламя,
но белый цвет стал синими цветами;
страсть зародилась, и летит она
смеясь, или любовью смущена;
любовный пояс твой всегда хвалили,
А в прядях лепестки прекрасных лилий.
Твои привычки сладки и слова,
плоды ночей и дней цветы, листва,
И жгучих губ солёный сладкий жар,
любовь – вино: огня и пены дар;
И жадные глаза в часы услады,
как пламя пылки средь цветов прохлады,
как мрак цветной в душе, пронзая вдруг
огнём в ночи, хоть ночи синь вокруг,
Что ве́ками прикрыта под и над… —
Да, красота твоя – любовный яд;
Твой пояс без тебя не так прекрасен,
Цвет лилий в волосах твоих не ясен.
Ради любви не думай, что она
В любимую твою лишь влюблена.
Душа мила, улыбкой рот прельщает,
она моя, моя; она прощает.
Во сне я зрела свет и шёпот струй,
где пафос [143]твой, был слышен поцелуй
Души и тела, слёзы их связали,
И смех твой жалил, жёг меня в печали;
смотри, эрот, огня нетленный пыл
Её скамью известную покрыл;
открылись веки северу и Югу,
В ней яркий ум, уста в часы досуга
поют, лобзают; поклонившись мне,
смеясь нежнейшим ликом в тишине,
она сказала: «Ты ли зло пригрела,
о сапфо? словно песня – твоё тело,
Рот – музыка; не я, а ты – кумир,
Умрёт мой голос, лишь угаснет мир;
от песен люди злы; любовь рыдает,
Всё – череда, стыд в чарах засыпает.
Убьёшь меня, чтоб мёртвой не лобзать
Тебя мне?» смех царицы: «Что сказать.
Для девы, для одной ты будешь милой,
но дар её не примется могилой,
Впустую поцелуй её; когда
Тебя нет – поцелуев нет тогда!
Ты мне дороже всех, моё же пенье
не усмирить ли гнев в ней на мгновенье?
Ты мне мила, как смерти – жизнь мила,
Ты почему её боишься зла?
нет, милая, ведь я лишь Богу внемлю:
Иль создала она моря и землю?
Дала путь солнцу, соткала руно
луны, лила луч звёздный, как вино;
связала мирты, жезлом избивала
Дев, юношей, богов, иль это мало?
Ведь губы – для любви, глаза – для слёз,
года и лето – для девичьих роз.
Все звёзды – для восхода, и для света
полуденного, лунного привета;
Беседа вод, лилейные поля,
лесбийский воздух ленится, шаля.
Иль не увидим мы за голубками,
Других богов, другой любви меж нами?
хотя она тебя бичует вновь,
Цветок твой без шипов, не льётся кровь.
Беззвучными устами раздавила
я цвет твоей груди белейшей, милой!
Чтоб музы помогли создать мне стих,
сосала кровь сладчайших ран твоих!
лизала их, испробовав до дрожи
груди и живота кусочки кожи!
Чтоб как вино пить вен твоих поток,
как мёд есть груди! с головы до ног
Тебя разрушить, сладкая сестрица,
Чтоб плоть твоя – в моей нашла гробницу!
Твоя краса как зверь меня разит,
гадюкой жалит, стрелами грозит.
Ах, как милы, милы, в семь раз милее,
Движенья ног твоих в тени аллеи!
И слаще сна и солнца дней святых
ласкают ленты локонов твоих.
хоть злят меня их чуждые лобзанья,
но слаще уст моих твоё дыханье.
плеч белизна твоих – белей руна,
А пальцы – чтоб кусать их допьяна, —
как соты в улье, сладкие медки,
Миндалевидны, розы лепестки,
на кончиках их кровь, как цвет багровый.
Боль на твоих губах столь образцова,
когда я их терзаю; поутру
Тебя сгублю я страстью и умру
от наслажденья и твоих страданий,
В крови твоей расплавясь при свиданье.
Должна ль тебе я смертью не грозить?
Тебя не мучить? пыткой не разить
Рассудок твой, твои глаза при этом
зажечь в слезах кровавых скорбным светом?
Дарит за болью боль, как нотный ряд,
ловить твоих рыданий нервный лад,
Тебя, живую, взять для наслажденья
под лиру совершенного мученья?
Жечь жаром, жаждой, вызвав жгучий пот
В тебе, томя твой совершенный рот,
Жизнь твою бросить в дрожь, сжигая снова,
Твой дух прорвать сквозь плоть в крови багровой?
Жестоко? но влюблённые все рады
Мудрей быть рая, и суровей ада.
Моя любовь к тебе горька, как стон,
как смерть людей; была ли я как он,
кто всё на свете сокрушает с силой;
коль я могла б ступить на все светила,
А человека дух быть вечным мог
Могла б я быть суровее, чем Бог.
но кто в молитвах иль молебнах тайну
Жестокости изменит вдруг, случайно?
Иль скажет, что над всеми лишь господь
В кровавой жертве разрывает плоть;
где плачь из разных стран, могил забытых
Для пищи змей, из рабских уст разбитых,
Из тюрем, из трещащих кораблей
сквозь пену цепких уст чужих морей?
Иль знаменья, растрёпанные пряди
комет, теснящих ночь в своем распаде,
когда всё запечатывает тьма,
И звёзды сходят яростно с ума?
Иль темень, дрожь холмов, кружатся крылья,
Везде непримиримое бессилье,
луна меняет свой тоскливый свет,
Всю ночь проводят в муках семь планет,
семи плеяд усталое рыданье
Тоску небес питает в мирозданье?
не в ладан ли убийство спрятал Бог?
но скрытый лик его, железо ног
нам разве не давали ежедневный
Урок попранья, горестный и гневный.
не он ли голод слал? кто плоть и дух
Терзал тоской? кто к их мольбам был глух?
Рождал у них желанья жаркой страсти,
на немощь их взирая без участья?
Топил их души, плоть винил в грехах:
Живил их (болью) мёртвой страсти прах,
Чтоб жизни цвет отдать судьбе суровой?
кляла Его, разить была готова,
Тепло устам холодным Бога дать,
с его бессмертьем нашу смерть смешать.
зачем он создал нас? Жить с отвращеньем
к лучам бесплодным солнца и с презреньем
к луне в ущербе, что как воск бледна,
Ждать, как прорвёт нас времени струна?
Ты тоже постареешь, безусловно,
подобна будешь розе однокровной,
Иль спетой песне, сказанным словам,
Упавшим, увядающим цветам,
никто не вспомнит о тебе в печали;
Ведь Музы твоим прядям не связали
Цвет пиерийский [144], что всё лето рос
привитый, как бутоны смертных роз,
как лепестки, чьё скоро увяданье,
И не сойдёт с небес к тебе сиянье,
Чела не побледнеет краснота
от скорбной тени пышного листа.
Тебя забудут, как вино пролили,
но как мои уста твои язвили
останется бессмертным – только я,
И звуки волн, и проблески огня,
И музыка в сердца их не вольётся,
И не узрят небес златые кольца
(Без перьев крылья в воздухе горят),
преследованье молний гулкий ряд,
охоту по непаханому полю,
но в свете, стоне, смехе или боли,
В мелодии, в слиянье губ и рук,
И дрожи вод, земле пославшей звук
Морей неизмеримое величье,
Меня запомнят, но в другом обличье.
как я, и ночь спокойной будет тут,
И ветры целомудренно сомкнут
Дрожащие уста и сложат крылья;
И соловьи споют любви всесилье,
И струны лютни дрогнут, как листва;
как я – звезда восторгами жива,
Что хладные уста луны лобзает,
как я – твои; я – день, что не сияет,
Ведь солнца луч бесплоден; и как я —
В речушках и морях шумит струя.
я время, как поток, терпеть не в силах,
я знаю по своим томленьям в жилах
Желанье звука вод; мои глаза
горят огнём, что полнит небеса
Тревогой звёзд и пламенем планет;
скорбь сердца моего их вечный свет
Впитало, я их жажду всей душою,
И лето, обрамлённое листвою,
И зимние недуги; на земле
смерть и рожденье будто бы в петле —
Ты жаждешь их – но после полн страданья,
Моя ли боль теснит её дыханье;
Её ростки пусты, плоды – лишь прах,
нагнулись ветви, а в её корнях,
Тончайших и корявых – яд; под ними
зубами змеи, острыми, кривыми
коварно точат кости мертвецов,
А птицы рвут её ветвей покров.
они для слов его и мыслей тканны
спасителем, – меня создав нежданно,
он песни на моих губах зажёг,
как ей – лежать в земле не дал мне Бог.
прольёшь ты слёзы; что же я: работа
Везде кипит, рожденье, смерть, заботы,
проходят годы, звёзды, он творит
Всё вновь, что было ране – умертвит,
он тех сильней, кого готовит к смерти…
Меня ж, создав, он не убьёт, поверьте.
И не насытит, как свои стада,
Чей смех и жизнь недолги, чья нужда —
лобзанья средь услады скорой, сладкой,
но смерть их схватит медленной повадкой;
Их ненависть иль страсть, спор иль почтенье,
он волен привести всё к завершенью.
хоть в ненависти он меня убил,
В глубоком нежном море в гневе скрыл,
покрыл меня прохладной бледной пеной,
наполнил душу лёгкостью блаженной,
И подарил мне волны вечных вод,
Ради меня назвал их в свой черёд,
Моря милы все – но умру я всё же,
засну, забыта здесь, Великий Боже
главенствовать не станет надо мной.
Цветут деревья на холмах весной,
как воздух чист, над шумною долиной —
напевы пылкой песни соловьиной,
Бутоны, как огонь, зардели враз,
песок поблёк, и тщетен волн экстаз,
на море паруса – цветов белее,
И песни слёз, и оды птиц в аллее —
Всё будет петься, лишь поёт весь мир —
я, сапфо, я одна для них кумир,
я с высшим – навсегда; меня однажды
Увидят, песнь мою услышит каждый:
Живи с людьми и каждый день им вновь
Дари и грусть, и радость, и любовь.
И скажут, что земля родит напрасно
Всё новое – где ныне, что прекрасно;
плоды есть, пашни, дни – в пирах, в бою,
но песни нет похожей на мою.
Меня они узнают, как ты знала,
я раньше чувство к Аттису [145]питала,
сейчас люблю тебя; вот их хвала:
«нам день один, ей время без числа,
Ей вечно жить, и велика в ней воля!»
Да, ты умрёшь, а мне живой быть – доля.
Ведь души мне вручат свои они,
свою любовь, я ей живу все дни,
Вновь возбудят, вольют в меня дыханье,
спасут, послужат, примут смерть, страданья.
Увы, ни снег, ни росы, ни луна
не смогут оправдать меня сполна,
не убедят без умиротворенья,
пока не даст мне лёгкость сна томленье;
пока не будет вялым время тут,
пока богов оковы не спадут,
И не исполнит рок мои запросы,
лотос и лета [146]– на губах, как росы,
И вновь кругом меня сплошной туман:
густая тьма и властный океан.