Наташа Михлин - Птенцы велосипеда

Синьора Франческа Риччи не раз делала Паоле замечания по поводу вида ее балкона, включая общую цветную неразбериху и, конечно, пресловутый велосипед. При взгляде с улицы привлекал внимание именно балкон Фаллани. По мнению синьоры Риччи, он создавал неблагоприятное впечатление обо всех жильцах. Паола оправдывалась, что кладовая для их квартиры, в отличии от квартиры самой синьоры Франчески, не предусмотрена, два велосипеда близнецов висят под потолком у входа, повесить третий просто некуда, как и поставить, к тому же он может упасть на Анджело…

Прошлым вечером скандал разгорелся сызнова, синьора Риччи потрясала бумагой – жалобой в мэрию на несоответствующий стандартам исторического центра внешний вид дома и требованием немедленно убрать все, что оскорбляет ее взор.

– Хорошо, синьора, – сдалась Паола, – Как только Рикардо вернется, попрошу его снять велосипед.

– Нет! – воскликнули хором дети.

– Я смертельно устала от всего этого, – со злостью отмахнулась от них Паола. – Сегодня же выставлю его на мусорку.

– Может, мы пока найдем место у себя? – предложила Виола.

– Не надо, не надо! – умоляли Ноа и Нико, чуть не плача, а Виола с Паолой не могли понять, почему дети так сильно взволнованы. – Там гнездо, мама! – наконец, пояснила Ноа, – Там яички!

Виола пригляделась и увидела крохотный пучок веток между колесом велосипеда и нижней кромкой балкона. Если бы не дети, никто не заметил бы этой маленькой детали. Виола с подругой поспешили наверх. Чтобы разглядеть гнездо, нужно было отодвинуть складной стол, ворох туристических палок и высунуться за перила. В аккуратном круглом углублении и правда оказались три маленьких белых яйца. И мать-воробьиха сердито чирикала тут же, сидя на краю черепицы на крыше Виолы.

– Пожалуйста, мама, – Нико дергал Паолу за юбку, – пускай они выведутся!

– О Мадонна, еще этого не хватало! – возопила синьора Риччи и демонстративно спустилась вниз, прошла по кольцу и бросила конверт в ящик для писем на площади.

– Мама! – причитал Нико.

Паола гладила его по голове:

– Ничего, малыш, все как-нибудь устроится.

– Я не думаю, что сюда завтра же пригонят карабинеров[2], – улыбнулась детям Виола. – Успокойтесь.

Итальянская бюрократическая машина и правда была до смешного медлительна и неповоротлива. Байками, как на письма и обращения отвечали годами, а то и десятилетиями, мог поделиться любой. Лоренцо рассказывал про своего знакомого из Новары. К нему средь бела дня заявился спецназ, уложив всех домашних носами в пол из-за того, что человек, арендовавший у них квартиру шесть лет назад, как оказалось, принадлежал к некой террористической организации.

Виола успокоила детей, увела с балкона под предлогом того, что воробьиха не сможет вернуться к своим яйцам, пока здесь кричат. Но сама все же не до конца была уверена в том, что говорила. Иногда и палка стреляет, закон подлости никто не отменял. Вряд ли сотрудники городских служб озаботятся благополучием крохотного гнезда, притулившегося за шиной велосипеда.

Глупые прикормленные человеком птицы селятся так опасно близко к рукам, что их кормят. Те же руки их убивают. Короткая ли память у воробья? Ведь даже если гнездо разрушить, то птицы снова будут искать себе пристанище, каждый раз надеяться на лучшее.

Виола слушала чириканье со стороны балкона Фаллани и составляла в голове разговор с детьми на случай, если это чириканье внезапно прекратится.

***

Если провести пальцем по сухой черепице и прислушаться, можно вообразить, что это шорох далекого обвала в горах. Или эхо ползущего в старинных катакомбах змея. Черепица горячая, шершавая, бывает покрыта пятнами сухого мха или лишайника. Тогда можно устроить еще и ветер в микро-лесу, посмотреть, как ломаются крошечные деревья. Наверху слышно многое из того, что недоступно внизу. Может, поэтому людей тянет к небу? Хотя компанию Алессандро на крышу гнало, скорее, желание отдалиться от мира серьезных взрослых. Ну и кайф нарушить правила, в прямом и переносном смысле поставить себя у самого края. Покрасоваться перед приятелями, но прежде всего – перед самими собой. Они всегда знали, где открыта лестница или люк на чердак, где сломан замок. Давид подозревал, что в половине случаев они ломали его сами. Он не спрашивал.

С этой компанией Давид чувствовал себя иначе, чем с Мартино или со школьными приятелями. Иногда тревожно, порой неудобно и стыдно, если кто-то из мальчишек превышал свои лимиты алкоголя и начинал творить дичь. Но в целом здесь было классно. Время с ними ощущалось отдыхом от себя-другого. А может, настоящий Давид должен быть сейчас дома, учить историю на завтра и играть с Ноа. А другой – напротив, вот этот, что сидит, привалившись к трубе, похожей на маленький красный замок, щурится на закатное солнце и ведет пальцем по черепице.

Большинство парней из компании были знакомы Давиду лишь поверхностно. Порой они жестко задирали друг друга. Но к Давиду не лезли, потому что его приводил с собой Але.

Але и свои, компанейские, звали Alato[3] – он вечно витал в облаках, вел себя порой еще более странно, чем его пьяные или накуренные приятели. Был как бы со всеми и ни с кем, здесь и нигде. Мог внезапно встать и уйти посреди веселья или общего разговора. Алессандро уже почти исполнилось семнадцать, он дважды оставался на второй год. Давид немного знал его обстоятельства. Они познакомились в детском саду Ноа. Других детей забирали родители, тети, дедушки с бабушками, Давид с мамой забирали Ноа по очереди, частенько за ней приходил и Джакомо. За своей сестрой Але всегда приходил сам, Давид ни разу не видел других его родных. Из скупых обрывков фраз понимал: и хорошо.

На Алессандро все смотрели как на пыль под ногами: маэстры в детском саду, учителя в школе, даже одноклассники. У таких, как он, будущее предопределено заранее. А ведь он на самом деле был умным, иногда под настроение такую философию задвигал, только держись. И умел слушать, что вообще редкость – тот же Мартино настоящая балаболка, поди вставь хоть вздох в поток его слов.

У Давида Але вызывал симпатию и интерес, порой острую до боли жалость и раздражение. Говорить с ним можно было бесконечно и обо всем, но это если суметь его поймать. Порой парень пропадал на несколько дней кряду. Давида восхищало то, что Але, казалось, вообще ничего не боялся, включая карабинеров, и знал многое из того, что самому Давиду лишь предстояло узнать. И многое из того, что нормальному человеку знать и не надо – спокойней спать будет.

Казалось очень странным, что ужас творится не среди каких-нибудь суданских эмигрантов, не в палатке бомжей, а в приличной с виду итальянской семье. Может статься, все приличные с виду семьи скрывают какие-то темные тайны, конечно, кроме его, Давида, собственной. Хотя с точки зрения синьоры Риччи Клименко весьма далеки от каких-либо приличий.