Хосе Ривера - Пучина

— А... Женщиной пахнет, женщиной пахнет!

Сам мулат отказался от завтрака. Он сунул в рот горсть печеных бананов, оторвал кусок мяса и промочил глотку крепким кофе. Затем под ворчанье Себастьяны он вышел во двор с седлом на плече.

Мы тоже поспешили с завтраком: новизна предстоящего зрелища волновала нас. Алисия мысленно молилась за Антонио.

— Хозяева, — плакала старуха, — не дайте этому зверю убить моего курчавого.

Мы достали сыромятные ремни и короткие путы из крепкого сизалевого каната.

Жеребец увертывался от аркана, прячась среди метавшегося по карралю табуна. Франко приказал открыть ворота соседнего загона и отделить кобыл. Когда конь остался один, он бросился к изгороди, но мулат накинул на него аркан. Жеребец делал отчаянные прыжки, стараясь сбросить с опозоренной шеи петлю. Он задыхался, гневно храпел, всхлипывал, пока в изнеможении не рухнул на землю вверх копытами.

Франко сел на повергнутого коня и, схватив за уши, оттянул его гордую голову назад, а мулат надел путы и подвязал к репице хвоста веревку. Так они усмиряли его и, вместо того чтобы вести под уздцы, тянули за хвост, пока несчастный конь, упиравшийся в землю, не оказался за пределами корраля. Там на него надели шоры, и седло впервые сжало бока непокорного скакуна.

Из корраля тем временем выпустили беспокойный косяк кобылиц, и они с громким ржаньем разбежались по степи; жеребец, обернувшись к равнине, пугливо и злобно дрожал.

Когда с коня снимали путы, всадник крикнул:

— Мама, дай ладанку!

Франко и дон Рафаэль велели оседлать лошадей и для себя, но мулат попросил пока не мешать ему.

— Поезжайте следом, и если конь вздумает упасть на спину, накиньте на него аркан, чтобы он не придавил меня.

Себастьяна завопила. Антонио надел ладанку на шею, перекрестился и быстрым движением сорвал с коня шоры.

Ни дикий мул, в ужасе старающийся сбросить с себя впившегося ему в затылок ягуара, ни яростно ревущий бык, кружащийся по арене с воткнутыми в хребет бандерильями, ни морская корова, почувствовавшая гарпун, не проявили бы той ярости, с какой жеребец ощутил первый удар хлыста. Он рванулся с диким ржанием, сотрясая землю ударами своих копыт; мы с замиранием сердца, следили за Корреа, а Фидель и дон Рафо не отставали от него, размахивая плащами. Конь, с приросшим к седлу всадником, то отчаянно брыкаясь, то поднимаясь на дыбы, описывал большие круги, а потом, подобно кентавру, вихрем унесся в степь, и мы едва могли различить вдалеке белую рубаху мулата.

Всадники вернулись к вечеру. Пальмы приветствовали их, качая кронами.

Жеребец пришел разбитым, взмыленным, покорным, не чувствуя ни хлыста, ни шпор. Не пользуясь шорами, его расседлали, стреножили, и он неподвижно замер у раскрытых ворот корраля.

Мы радостно обнимали Корреа.

— Что вы скажете о моем увальне? — гордо повторяла Себастьяна.

— Я ему всем обязан, — произнес Франко, обращаясь ко мне. — Это его выдумка — устроить для нас лучшее развлечение в Касанаре. Мы как раз в эти дни загоняли лошадей Субьеты и поймали этого жеребца. Он был мой, а теперь он ваш. Как его объезжали, вы видели сами.

Ночью, при свете полной луны, король пампы, опозоренный и обессиленный, жалобным ржаньем простился со своим могуществом.

Признаюсь, к стыду своему, что на этой неделе я поступил дурно. Я начал ухаживать за Грисельдой и имел скандальный успех.

В те дни, когда Алисию трясла лихорадка, я был как нельзя более нежен и внимателен к ней, но теперь, спрашивая свою совесть, я понимаю, что мне доставляло не меньшее удовольствие встречаться с хозяйкой, ухаживая за больной, чем заботиться об Алисии.

Раз Грисельда проходила мимо моего гамака, и я, заигрывая, схватил ее за передник. Она замахнулась на меня, словно собираясь дать мне пощечину, но, убедившись, что Алисия спит, принялась щекотать меня:

— Бесстыдник, я знала, что нравлюсь тебе.

Грисельда наклонилась к моей груди. Серьги, свесившись вперед, ударились о ее щеки.

— Это те самые изумруды, которых добивается Баррера?

— Да, но я отдам их тебе.

— А как мне их снять?

— Вот так, — ответила она, укусив меня за ухо, и убежала, давясь от смеха. Но через несколько минут вернулась, приложив палец к губам.

— Только, чтобы муж не знал. И твоя жена тоже.

Однако честность охладила мою кровь, и я с рыцарской стойкостью прогнал искушение. Как мог я, бежавший от всех соблазнов, обесчестить друга, соблазнив его жену, которая была для меня всего лишь женщиной, самой обыкновенной женщиной? Но в первую очередь мое решение было продиктовано сознанием, что Алисия обходилась со мной теперь уже не просто с безразличием, а с плохо скрываемой пренебрежительностью. С тех пор я вновь почувствовал себя влюбленным в нее и начал ее идеализировать.

Мне казалось теперь, что раньше я был близорук и видел свою подругу совсем не такой, как она есть. Верно, она не красавица, но, когда она проходит мимо мужчин, они улыбаются ей. Меня пленяло в ней больше всего очарование ее грустного, почти презрительного взгляда и приобретенная, ценою несчастья, печальная задумчивость. В ее застенчивых устах голос приобретал воркующую мягкость, красноречивую выразительность, а длинные ресницы резко оттеняли ее похожие на темный миндаль глаза. Солнце окрасило ее лицо легким загаром, и родинки на щеках стали менее заметны. Слегка пополневшая, она все же казалась мне выше ростом.

Когда я познакомился с Алисией, она производила на меня впечатление увлекающейся, легкомысленной девушки. Теперь ее украшал ореол собственного достоинства и строгости, сознания близкого материнства. Однажды я навел ее на разговор об этом, но она ответила с досадой:

— И тебе не стыдно?

Одетая в светлое простое со скромным вырезом платье, небрежно причесанная, она выглядела еще милее. В ее волосах шелковая голубая лента напоминала большую живую бабочку. Когда Алисия садилась шить, я растягивался на соседнем гамаке и, притворяясь, будто занят своими мыслями, украдкой следил за ней. Холодность ее обращения настолько выводила меня из себя, что я раздраженно спрашивал подчас:

— Разве ты не слышишь, что я к тебе обращаюсь?

Стремясь разгадать причину ее замкнутости, я пришел к мысли, что она ревнует, и слегка намекнул ей на Грисельду, с которой она почти не разлучалась, даже плакала вместе с ней.

— Что тебе обо мне говорит хозяйка?

— Что ты хуже Барреры.

— Как? В каком смысле?

— Не знаю.

Эти слова окончательно спасли честь Франко: с этой минуты я возненавидел Грисельду.

— Хуже, потому что я не ухаживаю за ней?

— Не знаю.

— А если бы ухаживал?

— Спроси свое сердце.

— Алисия, ты что-нибудь заметила?

— Какой наивный! Так все в тебя и влюбляются?