Халлдор Лакснесс - Салка Валка

— А у меня есть тысяча крон, — не унимался мальчик.

— Тысяча крон? У тебя?

— Честное слово, я получил их за селедку.

— Ты, за селедку?

— Я рыбачил, ей-богу, спроси папу. Он прошлой осенью дал мне на неделю сети, и я заработал на этом тысячу крон.

— Ты сам ловил рыбу?

— Я два раза выходил в море, далеко-далеко, мы чуть не попали за границу. Я сидел со шкипером в машинном отделении.

— Я тебя спрашиваю, ты сам ловил рыбу сетью?

— Вот балда!

— От балды слышу!

— Ты небось думаешь, что тот, кто владеет сетями, сам ловит рыбу? Вот тупица. Конечно, на меня работали рыбаки. Я был главным. Мой папа никогда сам не ловит рыбу, а ему принадлежат все лодки и вся рыба в фьорде. Шкипер угощал меня сигаретами.

— Тебя? Такого маленького! И тебе не стыдно?

— Подумаешь, я умею курить.

Девочка оторопело посмотрела на мальчишку. Никогда в жизни ей не приходилось встречать такого хвастуна.

— Я часто курю. Я даже вчера курил.

— Разве можно курить таким маленьким?

— Маленьким? Да я больше тебя. Сколько тебе лет?

— Исполнилось одиннадцать.

— А мне скоро будет двенадцать.

— Так я тебе и поверила!

— Да я ростом с тебя.

— Для двенадцати ты маленький.

— Ну, давай померимся, если ты не боишься.

Девочка подошла к мальчику, и, прислонившись спиной к спине, они стали мериться. Мальчик поднялся на носки и оказался на несколько сантиметров выше девочки.

— Ты стоишь на носках.

— Врешь, — возразил мальчик, вытягиваясь еще выше. Тогда девочка тоже встала на носки и оказалась выше мальчика.

— Дура, мне только шесть лет. Выходит, я в два раза больше тебя.

— Шесть лет? — изумилась девочка. — И ты был главным в лодке и даже куришь? Так я тебе и поверила!

— Давай, закурим. Посмотрим, кто выкурит больше.

— И ты думаешь, я соглашусь взять в рот эту гадость? Курят только самые плохие дети.

— Конечно, тебя затошнит от одной сигареты.

— Нисколько.

— Я знаешь сколько могу выкурить! А ты и понюхать-то побоишься.

— Я? А ну, давай сюда сигареты!

— Что ты, — сказала Сигурлина. — Он хороший мальчик. Пусть делает, что ему хочется. Ты не должна вмешиваться.

— Вот видишь, — заявил мальчишка, обрадованный тем, что женщина взяла его сторону. — Я хороший, а ты плохая. Я летом поеду в Копенгаген, а ты приехала с Севера.

— Так ты и поедешь! Ты просто хвастун.

— Ты сама хвастунья, хотя тебе и хвастать нечем, негодная девчонка.

— Не хочу с тобой разговаривать.

Молчание.

Но мальчик решил во что бы то ни стало продолжить начатый поединок и ринулся в новую атаку.

— Спорю, ты опьянеешь от стакана вина.

— Вина? Ты даже пьешь водку! — изумилась девочка, не зная разницы между вином и водкой.

— Захочу, буду пить и водку, хотя водку пьет только такой сброд, как матросы. Водка все равно что глицерин или денатурат. А я джентльмен, я пью вино. Я могу выпить целый стакан одним залпом, нет, два стакана, нет, даже полную бутылку. Держу пари на тысячу крон, что если ты выпьешь столько же, сколько я, то будешь пьяная, как дохлая крыса.

— Как тебе не стыдно! Думаешь, что девочки могут напиваться пьяными?

— Фи, моя сестра пьет, а ей пятнадцать лет. Я видел ее пьяную-препьяную, как крыса. И вдобавок она водится с мальчишками. В прошлом году я видел, как ее целовали мальчишки. Наверное, и сейчас в Копенгагене она шляется с мальчишками.

— И тебе не стыдно так говорить о своей сестре?

— Вот дуреха, ведь она просто веселится. У меня тоже есть девчонка. Я обручен в Дании. Правда, правда. Волосы у нее черные как уголь. Мы скоро поженимся. Здесь у меня есть другая девчонка, но с ней я не обручен, я только дурачусь. Это Бибба, дочь шорника, она некрасивая. Мама говорит, что все исландские девчонки ничего не стоят. Папа тоже говорит это.

— Не хочу с тобой разговаривать, — повторила девочка и отвернулась к стене. Видимо, его развращенность потрясла ее.

Но мальчик еще не исчерпал своих достоинств, кое-что у него оставалось еще в запасе. На сей раз он спросил девочку, умеет ли она ругаться.

Девочка молчала и даже не шелохнулась.

— А я могу, — заявил мальчишка.

Молчание.

— Черт, дьявол, — начал мальчик.

Девочка только плотнее прижалась к спинке дивана.

— Разрази тебя гром, будь ты проклята, — продолжал мальчик.

Девочка заткнула уши пальцами.

— Сгореть тебе в преисподней, — заорал мальчишка таким громовым голосом, что Сигурлина в ужасе вскочила с места и изо всех сил стала призывать на помощь Иисуса Христа.

— Пойдем отсюда, дорогая Салка, пойдем скорее, ради бога. Нужно бежать из этого дома.

Как раз в этот самый момент в комнату вошла служанка и сообщила, что хозяйка дома не может встать так рано. К тому же ей не о чем говорить с этой женщиной. Она ничего не может для нее сделать.

— Убирайтесь к дьяволу! — закричал им вслед мальчишка.

Итак, мать и дочь снова оказались на дороге, и резкий, пронизывающий ветер пробирался под их ветхую одежду и щипал за щеки. После долгого молчания девочка наконец сказала:

— Ну и противный же мальчишка!

— Я надеюсь и уповаю на бога, дорогая Салка. Хоть я всего-навсего бедная женщина, но тебе никогда не придется стыдиться своей матери. Некоторым людям бог посылает прекрасные дома с электричеством, паровым отоплением и красивой мебелью, но я это ни в грош не ставлю. Сын господний странствует по свету, и нет места, где он мог бы приклонить голову. Богу ни к чему красивая обстановка, он мне подарил чистую виноградную лозу, от которой я черпаю свои силы, вечные соки жизни, и рано или поздно наступит день, когда я и мать этого мальчика предстанем перед престолом господним.

На этот раз они спросили, как пройти к дому пастора, так как одна женщина сказала им, что он слуга господень. Мать и дочь подошли к старому деревянному зданию с остроконечной крышей и стенами, окрашенными в зеленый цвет. Дом стоял одиноко на пригорке среди пустыря. Пожилая неприветливая служанка открыла кухонную дверь и спросила, что привело их сюда. Сигурлина робко осведомилась, нельзя ли ей поговорить с пастором или с его женой. Вскоре служанка вернулась и сообщила, что их велели впустить в дом. Пастор сидел за ветхим столом в кресле, заваленном множеством всевозможных подушек. У пастора была рыжеватая, начинающая седеть козлиная бородка, багровые с синими прожилками щеки. Под выпуклыми глазами висели большие мешки. Выражение глаз было такое, словно он, взобравшись на высокий амвон, оглядывает свою паству, видит всех и никого не замечает и уж совершенно не думает, о чем будет говорить, так как все, что он собирается сказать, написано в проповеди. Брови его как-то странно высоко забрались на лоб, весь испещренный морщинами. Быть может, происхождение этих глубоких морщин было связано с застарелой привычкой нюхать табак? Вот и сейчас перед ним стояла большая серебряная табакерка, к которой он прикладывался каждые две минуты. В общем лицо пастора было преисполнено достоинства и важности, трудно было только определить, выражало ли оно какие-либо человеческие мысли и чувства. Когда он заговорил, раздался монотонный, холодный, глухой голос, он будто исходил откуда-то из пустоты в голове. Ничто не изменилось ни в его глазах, ни в лице. Казалось, что все его мысли и чувства, если таковые существовали, рождались на губах одновременно со словами, нос же был всегда заложен.