Чарльз Диккенс - Домби и сын

— Кажется, я видала васъ гдѣ-то, — сказала Эдиѳь, — обращаясь къ старухѣ,

— Видѣли, моя красавица, — промямлила нищая, дѣлая отвратительный книксеиъ. — Въ Уоррикѣ. Въ рощѣ. Поутру между деревьями. Вы не хотѣли мнѣ дать ни полушки, a добрый джентльменъ далъ, и много далъ, спасибо ему!

Говоря это, старуха подняла костлявую руку и выдѣлывала страшныя гримасы, обращенныя къ м-съ Домби.

— Но къ чему останавливать меня, Эдиѳь, — сказала м-съ Скьютонь, съ гнѣвомъ предупреждая возраженія дочери. — Это превосходная женщина и добрая мать, я увѣрена въ этомъ. Ты ничего не знаешь.

— Спасибо, добрая леди, спасибо! — бормотала старуха, протягивая свою жадную руку. — Награди васъ Богъ; вы, какъ и я, превосходная мать.

— И увѣряю мисъ, другъ мой, — всхлипывала м-съ Скьютонъ — и y меня тоже непокорная дочь, неблагодарная за всѣ мои заботы. Дайте руку. Вотъ такъ. Вы женщина съ чувствомъ, съ душою, съ сердцемъ, и — что бишь еще? — ну, и прочая.

— О, да! моя леди, да!

— Да, я увѣрена въ этомъ. Мою дочку зовутъ Грэйнжби. Давайте опять руку, вотъ такъ. Теперь сь Богомъ, можете идти, и я надѣюсь, Эдиѳь, — продолжала м-съ Скьютонъ, обращаясь къ дочери, — что теперь y тебя побольше будетъ вниманія попечительности и… чего бишь еще? я всегда забываю имена. Ты научишься теперь уважать свою мать. На свѣтѣ не много такихъ матерей. Пойдемъ, Эдиеь.

Когда развалины Клеопатры потащились впередъ съ жалобами и вздыханіями, нищая сттруха также заковыляла своей дорогой, нересчитывая поданныя деньги и самодовольно чавкая губами. Ни словомъ больше и ни однимь жестомъ не обмѣнялись между собою Эдиѳь и молодая женщина, но ни на одно мгновеніе онѣ не спускали другъ съ друга своихъ проницательныхъ глазъ. Въ этомъ наблюдательномъ положеніи онѣ оставались до той поры, пока, наконецъ, Эдиѳь, какъ бы пробужденная отъ сна, тихо двинулась впередъ.

— Ты прекрасная женщина, — бормотала жалкая копія Эдиѳи, смотря ей вслѣдъ, — но красота не спасаетъ нашу сестру. Ты гордая женщина, но гордость не спасаетъ нашу сестру. Намъ нечего теперь разглядывать друтъ друга, когда-нибудь мы встрѣтимся опять!

Ничего, однако. Въ Брайтонѣ по пріѣздѣ ея в-пр-ва м-съ Скьютонъ не произошло особыхъ перемѣнъ. Все постарому. Волны безъ умолку повторяютъ свои неизвѣданныя тайны, пыль столбами клубится по песчаному берегу; вѣтры и облака спѣшатъ впередъ въ заповѣданную даль; паруса, въ лунную ночь, какъ бѣлыя руки, безъ устали манятъ къ незримымъ областямъ.

Нѣжная, меланхолическая Флоренса опять задумчиво бродитъ по знакомымъ мѣстамъ, гдѣ она столько грустила, гдѣ была такъ счастлива, гдѣ они такъ часто бесѣдовали подъ говоръ волны, бросавшей брызги на его коляску. Флоренса думаетъ о немъ, и слышится ей въ бурномь рокотѣ моря вся его исторія, всѣ мысли и чувства, всѣ слова, и находитъ она, что съ той поры ея собственная жизнь съ неопредѣленными надеждами и печалями въ пустынномъ домѣ и великолѣпномъ дворцѣ была олицетвореніемъ чудныхъ звуковъ таинственной пѣсни.

Слышитъ на водахъ requiem маленькаго Павла и м-ръ Тутсъ, добрый м-ръ Тутсъ, который тоже пріѣхалъ въ Брайтонъ — вы понимаете — случайно. Безмолвно и въ почтительномъ отдаленіи бродитъ онъ по морскому берегу за обожаемой фигурой, не смѣя потревожить ея спокойствія, и морскія волны звучатъ въ его ушахъ вѣчнымъ мадригаломъ Флоренсѣ. Да! и смутно представляетъ себѣ бѣдный Тутсъ, что волны ему самому напоминаютъ время, когда еще никто не называлъ его блаженнымъ, между тѣмъ какъ теперь онъ глупъ, даже очень глупъ и годенъ только на потѣху другимъ людямъ. Все это съ отчетливою ясностью понимаетъ м-ръ Тутсъ и горько оплакиваетъ свое юродство. A было чему радоваться: м-ръ Тутсъ въ Брайтонѣ одинъ, безъ Лапчатаго Гуся, который на счетъ своего кліента удалился для гимнастическихъ эволюцій на веселую дачу, чтобы вступить тамъ въ состязаніе съ однимъ знаменитымъ боксеромъ, который за свою удаль былъ прозвань "Сорви-Голова".

Но вотъ м-ръ Тутсъ ободряется, переводитъ духъ и, тихимъ шагомъ, нерѣшительно, приближается къ Флоренсѣ. Онъ заикается, молчитъ и, подступая къ своему божеству, съ превеликимъ изумленіемъ восклицаетъ:

— Вообразите м-съ Домби… ахъ, какія чудеса, вотъ ужъ совсѣмъ не думалъ васъ здѣсь встрѣтить!

Въ дѣйствительности же, м-ръ Тутсъ слѣдовалъ за каретой по пятамъ и, нѣтъ сомнѣнія, поѣхалъ бы за ней на тотъ край свѣта.

— Съ вами и Діогенъ, м-съ Домби! — возгласилъ м-ръ Тутсъ, наэлектризованный прикосновеніемъ маленькой ручки, поданной ему съ благосклонностью.

Конечно, Діогенъ здѣсь, и, конечно, м~ръ Тутсъ имѣлъ основательную причину говорить о Діогенѣ, потому что тотъ, послѣ громкаго лая, изъявилъ отчаянное намѣреніе поздороваться съ великолѣпными ногами Тутса. Флоренса ласково остановила вѣрнаго пса.

— Прочь, Діогенъ, прочь! Развѣ забылъ ты, кто первый насъ познакомилъ? Какъ тебѣ не стыдно, Діогенъ!

Конечно, стыдно, и, во избѣжаніе стыда, Діогенъ запрыгалъ, заскакалъ, залаялъ, отбѣжалъ прочь, воротился назадъ, завилялъ хвостомъ и опрометью бросился впередъ на какого-то господина, проходившаго мимо. М-ръ Тутсъ, такъ же какъ Діогенъ, готовъ былъ изъявить усердное желаніе растерзать на куски всякаго нахала, осмѣливающагося своимъ появленіемъ нарушить покой владычицы его сердца.

— Діогенъ теперь на своей родинѣ, миссъ Домби, не такъ ли?

Флоренса улыбнулась.

— A я, миссъ Домби… прошу извинить… но, если вамъ угодно завернуть къ Блимберамъ, я… я только что къ нимъ собирался.

Флоренса, не говоря ни слова, протянула маленькую ручку, и молодые люди, предшествуемые Діогеномъ, отправились впередъ. Ноги подкашиваются y м-ра Тутса; одѣтый блистательнѣйшимъ образомъ онъ чувствуетъ, однако, что платье ему не впору, и съ ужасомъ осматриваетъ морщины на образцовыхъ произведеніяхъ Борджеса и компаиіи.

Вотъ они уже передъ фасадомъ докторскаго дома, скучнаго и педантичнаго, какъ всегда. Сиротливо смотритъ на Флоренсу верхнее окошко, откуда въ былыя времена выглядывало на нее блѣдное личико, вдругъ озарявшееся яркимъ румянцимъ, и маленькая худощавая ручка съ нетерпѣніемъ посылала ей воздушные поцѣлуи.

Докторъ Блимберъ съ своими учеными книгами возсѣдалъ въ кабинетѣ, м-съ Блимберъ, въ шляпкѣ небеснаго цвѣта, и миссъ Корнелія Блимберъ съ своими русыми кудрями и свѣтлыми очками, работающая, какъ могильщикъ, въ повапленныхъ гробахъ мертвыхъ языковъ… a вотъ и столъ, на которомъ онъ, "новый питомецъ" школы, сидѣлъ унылый и задумчивый, какъ философъ, погруженный въ думы о суетѣ "міра. Все по-прежнему. Прежніе мальчики гудятъ, какъ шмѣли за старыми книгами, въ старой комнатѣ, со старыми учителями, и унылый однообразный говоръ уныло раздается по всей храминѣ ученаго мужа, доктора всѣхъ наукъ.