Жан Жионо - Гусар на крыше

— Я очень хорошо знаю Клап, — сказала Полина. — Вы пошли через лес Гардиоль?

— Название леса меня не интересовало. Я хотел уйти подальше от этих мест, и как можно скорее. Сосновый лес был очень хорош. Я насвистывал какую-то мелодию и не заметил, как сбился с пути: главное было — отвлечься от неприятных мыслей.

— Вы не встретили никого, кто бы вам сказал, что вы проходите мимо замка Ла-Валетт?

— Я не встретил никого, а именно этого я и хотел. Я действительно видел замок. Хозяйский дом был закрыт. Но чуть подальше, около строения, казавшегося обитаемым, кукарекали петухи. Близко я не подходил, могу только сказать, там не было ни души, одни петухи. Но обычно, когда петухи кукарекают, это значит, что в доме есть живые люди.

«Иногда там бывают и мертвые», — подумал Анджело, но он не мог вспомнить, кукарекали ли петухи в той полностью вымершей деревне, где он впервые столкнулся с холерой.

— Я уехала из этих мест в июле, — сказала молодая женщина. — Я сама закрыла окна замка. Одна горничная умерла, поев дыни. Вы видели Ла-Валетт с южной стороны, а к северу от него есть деревушка, такая же крохотная, как и Клап. На следующий день там умерло трое. Я была одна. Я уехала к моим тетушкам в Маноск, откуда мы с месье и идем.

— Вы правильно сделали, что уехали из одного места и из другого, — сказал кларнетист. — Самое лучшее было бы уехать отовсюду. Только как это сделать? Вот поэтому я и шагаю теперь. Но у меня есть моя трубка.

Он рассказал ужасные вещи о карантине в Риане. Тогда стояла жара, и все вокруг было пронизано невыносимым рыжим светом.

— Солнце обычно ассоциируется у нас с представлением о здоровье и радости. Когда же мы видим, что оно, будто кислота, разъедает тела, подобные нашим (и следовательно, священные), только потому, что они мертвы, то у нас возникает очень точное представление о смерти, от которого делается очень не по себе. А вместе с этим приходят в голову и новые мысли о солнце, о золотистом цвете, которым оно все окрашивает и который нам так нравится. Синее небо — это прекрасно. Синее лицо, смею вас уверить, производит очень странное впечатление. И тем не менее это тот же самый цвет, с очень незначительными нюансами. Во всяком случае, очень похожий на синеву морских глубин. В одном песчаном карьере, где я пытался укрыться от грозы, я нашел совершенно высохшие, без единого грана гнили трупы. Они были золотистыми с головы до ног. Это очень уродливо.

Он открыл одно очень странное свойство эгоизма. Эгоист любит всех. Он прожорлив в этой любви. Признаюсь, что я таков. Да и все остальные тоже. Теперь эгоисты удаляются в пустыню. Как святые. Но когда человек остается один, он обнаруживает самого себя. Становится жаден до самого себя. Что же тогда? Тогда — все эти излишества и мерзости, о которых и говорить не хочется.

Некоторое время они шли молча. Ночь наконец спустилась, черная и почти беззвездная. Впереди них трепетали красные отсветы. Дорога пошла вниз. В долине, на лугу, который казался ярко-зеленым ковром, полыхали два огромных костра, освещавшие стены небольшого городка.

— Это Сен-Дизье, — сказал кларнетист. — Мне говорили, что у них тут какие-то внутренние конфликты, в которые не следует совать нос. Но похоже, что это результаты гораздо более серьезных конфликтов с холерной мушкой.

— Я знаю эти костры, — сказал Анджело. — Раз они все еще сжигают своих покойников, значит, мы ни на шаг не ушли от Маноска, где этот запах горелого сала на всю жизнь отбил у меня вкус к жареному мясу.

Запах горелого сала понемногу вытеснил живой запах камней и сухих деревьев на плато.

Молодая женщина закрыла глаза руками.

— Они поджаривают протухших христиан, — сказал кларнетист. — Надо сказать, что в этом зрелище есть нечто утешительное, когда знаешь, до какой мерзости дошли они тут от страха. У них, надо полагать, была к этому склонность. Кто бы мог подумать, что эта горная деревушка на самом деле Содом и Гоморра. Кто, кроме мушки? Мне кажется, она здорово повеселилась. Если вы не можете выносить это зрелище, мадам, я советую вам выколоть себе глаза. Это избавит вас от труда закрывать лицо руками. Холера уйдет, и тогда придется смотреть в зеркало.

Несмотря на свою любовь к свободе, Анджело с трудом сдержал порыв гнева. Но он все-таки был ближе к тем, кто склонен видеть мерзость повсюду.

Молодая женщина опустила руки. В слабых розовых отблесках далекого пламени ее лица почти не было видно. В этом неясном и обманчивом свете она казалась смущенной, озабоченной, растерянной.

Подойдя ближе, они разглядели в темноте очертания города. По всей видимости, это был главный город округа: такие пузатые стены обычно окружают крупные населенные пункты. В черноте ночи можно было все-таки различить силуэты двух массивных колоколен, торчавших, словно бычьи рога, над поверхностью крыш.

Дорога шла через город. Анджело отказывался идти туда.

— Не для того мы бежали из Маноска, где уже перестали сжигать трупы, чтобы прийти туда, где люди все еще вынуждены этим заниматься.

— Лично мне все равно, куда идти, я готов ко всему, однако я думаю, что все это не так уж страшно. Единственно, конечно, придется пробираться через сады и огороды. Если идешь пешком, то перелезть через забор не сложно. А вот с вашим мулом будет потруднее. Судя по тому, что мне говорили, холера здесь последняя спица в колеснице. Мертвые мертвы, их сжигают и больше не вспоминают о них. Люди вылечились от своего страха (а струхнули они здорово), когда поняли, что холера — это дело, что благодаря ей можно без труда кое-что подзаработать, а потом и повеселиться всласть. А для этого им нужны клиенты. Когда же пытаются обойти их стороной, они считают, что этим у них вынимают хлеб изо рта. Вот тут-то они и сатанеют! Хотите знать мое мнение? Надо пройти со стороны костров, там у них наверняка нет караула. Засады они устраивают в темноте. Они считают, что люди инстинктивно стараются уйти подальше от этой кухни. Пахнет она, действительно, неважно. Ничего, зажмем носы и пройдем. Покойники, да еще поджаренные, никому не могут причинить вреда. Зато у живых есть всякие идеи, например размещать мужчин и женщин в двух разных карантинах.

Анджело на минуту остановился и сам перезарядил пистолет молодой женщины. Она не возражала. Он вернул ей его, не сказав ни слова. Он хотел быть безупречным, а это было нелегко.

Их спутник, кажется, был прав. Они подошли к кострам, которые горели сами по себе, и не обнаружили никого и ничего, кроме лугов, казавшихся еще более зелеными в красном свете пламени. Они даже нашли тропинку, по которой мул прошел без труда, настороженно принюхиваясь к ползущим над самой травой клубам жирного дыма.

Анджело вытащил свою короткую саблю, хотя сам казался себе немного смешным. «И все-таки, — думал он, — обнаженный клинок, которым я немедленно нанесу удар, произведет на какого-нибудь беглого буржуа большее впечатление, чем выстрел. Спустить курок — дело нехитрое, и они это знают, потому что они сами способны на такой подвиг, который, не требуя и капли мужества, отправляет клиента в лучший мир. Сейчас, правда, мне малость не по себе. Поэтому я сам себе кажусь таким нелепым с этой сечкой в руке. Но как только появится опасность, она станет саблей, и я знаю, что с таким оружием я могу быть страшен».