Уильям Теккерей - Приключения Филиппа в его странствованиях по свету

— О Фирминъ! прежде чѣмъ вы уйдите, пожалуйста дайте мнѣ взаймы нѣсколько совереновъ. Меня обобрали въ игорномъ домѣ. Эта проклятая рулетка! Я совсѣмъ съ ума схожу.

— Ей-богу! кричитъ докторъ съ крѣпкимъ ругательствомъ:- это ни на что не похоже Гёнтъ. Вы каждую недѣлю приходите ко мнѣ за деньгами. Вы и то уже много получили. Просите у другихъ. Я вамъ не дамъ.

— Да, вы дадите, старый товарищъ, говоритъ пасторъ, бросая на доктора страшный взглядъ:- за…

— За что? спрашиваетъ докторъ и жилы на его высокомъ лбу надуваются.

— За прошлое, говоритъ пасторъ: — На столѣ лежитъ семь совереновъ въ бумажкѣ: — этого будетъ какъ разъ.

И онъ сгребаетъ деньги, полученныя докторомъ отъ больныхъ, грязною рукою въ грязный карманъ.

— Какъ, браниться и проклинать при пасторѣ! Ну! Полно не сердитесь старичокъ. Выйдьте на воздухъ, онъ освѣжитъ васъ.

— Не думаю, чтобы я позвалъ его лечить меня, когда занемогу, бормочетъ Гёнтъ, уходя и бренча добычею въ своей грязной рукѣ! „Не думаю, чтобы мнѣ пріятно было встрѣтить его одного въ лунную ночь въ очень тихой улицѣ. Это рѣшительный малый. Въ глазахъ его такое скверное выраженіе. Фуй!

И онъ хохочетъ и дѣлаетъ грубое замѣчаніе о глазахъ Фирмина.

Докторъ Фирминъ поѣздивъ по городу, постоявъ у постели больныхъ съ своею кроткою, грустною улыбкой, обласканный и благословляемый нѣжными матерями, которыя видятъ въ нёмъ спасителя дѣтей своихъ, пощупавъ пульсъ у дамъ рукою такою же деликатною, какъ и ихъ рука, потрепавъ дѣтей по свѣжимъ щочкамъ съ вѣжливой добротою — щочкамъ, которыя обязаны своимъ румянцемъ его чудному искусству, успокоивъ и утѣшивъ милэди, пожавъ руку милорду, заглянувъ въ клубъ и размѣнявшись вѣжливыми поклонами съ своими пріятелями важными господами, и уѣхавъ въ красивой карстѣ на великолѣпныхъ лошадяхъ — окружонный восторгомъ, уваженіемъ, такъ что всѣ говорятъ: отличный человѣкъ Фирминъ, отличный докторъ, отличный человѣкъ, надёжный человѣкъ, основательный человѣкъ, человѣкъ хорошей фамиліи, вдовецъ богатой жены, счастливый человѣкъ, и такъ далѣе, ѣдетъ домой съ грустными главами и съ угрюмою улыбкой.

Онъ ѣдетъ по Старой Паррской улицѣ именно въ ту минуту, какъ Филь выходитъ изъ Регентской улицы, по обыкновенію съ сигарою во рту. Онъ бросаетъ сигару какъ только усматриваетъ отца, и они вмѣстѣ входятъ въ домъ.

— Ты обѣдаешь дома, Филиппъ? спрашиваетъ отецъ.

— А вы, сэръ? Я буду обѣдать дома, если обѣдаете вы, говоритъ сынъ: — и если вы будете одни.

— Одинъ. Да. То есть, вѣрно придётъ Гёнтъ, котораго ты не любишь. Но бѣдняжкѣ не у кого обѣдать больше. Какъ, можно ли такъ ругать бѣднаго несчастнаго человѣка и стараго друга твоего отца?

Я боюсь, что у Филиппа вырвалось довольно крѣпкое выраженіе, пока отецъ говорилъ.

— Извините, это слово вырвалось у меня невольно. Я не могу удержаться. Я ненавижу этого человѣка.

— Ты не скрываешь своей симпатіи и антипатіи, Филиппъ, говоритъ или, лучше сказать, стонетъ надёжный человѣкъ, основательный, счастливый, несчастный человѣкъ.

Много лѣтъ сряду видѣлъ онъ какъ сердце его сына чуждалось его, разузнало его и удалилось отъ него, и со стыдомъ, съ угрызеніемъ, съ болѣзненнымъ чувствомъ; не спитъ онъ по ночамъ и думаетъ, что онъ одинъ — одинъ на свѣтѣ. Ахъ! Любите вашихъ родителей, юноши! О Отецъ милосердый, укрѣпи наши сердца: укрѣпи и очисти ихъ такъ, чтобы намъ не пришлось краснѣть передъ нашими дѣтьми!

— Ты не скрываешь твоей симпатіи и антипатіи, Филиппъ, продолжалъ отецъ тономъ который странно и больно укоряетъ молодого человѣка.

Голосъ Филиппа сильно дрожатъ, когда онъ отвѣчаетъ.

— Да, батюшка, а терпѣть не могу этого человѣка и не могу скрыть моихъ чувствъ. Я только-что разстался съ этимъ человѣкомъ. Я только-что встрѣтилъ его.

— Гдѣ?

— У мистриссъ Брандонъ.

Онъ краснѣетъ какъ дѣвушка при этихъ словахъ. Черезъ минуту его поражаетъ ругательство, срывающееся съ губъ отца и страшное выраженіе ненависти, которое принимаетъ лицо отца роковое, отчаянное, униженное выраженіе, которое часто пугало бѣднаго Филя и въ дѣтскомъ и въ мужскомъ возрастѣ. Филиппу не правилось это выраженіе, не понравился и взглядъ, который отецъ бросилъ на Гёнта, вошедшаго въ эту минуту.

— Какъ вы обѣдаете здѣсь? Вы рѣдко дѣлаете папа честь обѣдать съ нимъ, говоритъ пасторъ съ своимъ хитрымъ взглядомъ. — Вѣрно, докторъ, вы сегодня убьёте жирнаго тельца въ честь возвращенія блуднаго сына. Какая вкусная телятина!

Докторъ и пасторъ старались казаться и весёлыми, какъ думалъ Филиппъ, который мало принималъ труда скрывать свое собственное мрачное мы весёлое расположеніе. Ничего не было сказано о происшествіяхъ того утра, когда мой юный джентльмэнъ былъ нѣсколько грубъ къ мистеру Гёнту, и Филиппу не нужно было предостереженіе отца, чтобы не упоминать о своей прежней встрѣчѣ съ ихъ гостемъ. Гёнтъ, по обыкновенію, говорилъ съ буфетчикомъ, дѣлалъ косвенныя замѣчанія лакею и украшалъ свой разговоръ двусмысленными и грязными остротами. Докоръ проглатывалъ лекарство, подносимое ему его другомъ безъ малѣйшаго повидимому отвращенія, напротивъ, онъ былъ веселъ; онъ спросилъ даже лишнюю бутылку бордоскаго.

Только-что бутылка была поставлена на столъ, отвѣдана и провозглашена превосходной, когда — о! какая досада! — буфетчикъ является съ запиской на доктору, отъ одной изъ его больныхъ. Онъ долженъ ѣхать. Она больна не опасно. Она живетъ не далеко въ Мэй Фэрѣ.

— Ты съ Гёнтомъ кончи эту бутылку, если я не успѣю Воротиться; а если она будетъ кончена, ты спросишь другую, весело говорить доноръ Фирминъ. — Не вставайте, Гёнтъ… и докторъ Фирминъ уѣхалъ, оставивъ Филиппа одного съ гостемъ, къ которому онъ былъ грубъ утромъ,

— Паціенты доктора часто вдругъ дѣлаются больны, когда подаютъ бордоское, ворчитъ мистеръ Гёнтъ черезъ нѣсколько минутъ. — Нужды нѣтъ, напитокъ хорошъ — хорошъ! какъ кто-то сказалъ на вашемъ знаменитомъ ужинѣ, мистеръ Филиппъ — я не буду называть васъ Филиппомъ, такъ-какъ вы этого не любите. Вы были необыкновенно брюзгливы со мной утромъ. Въ моё время за такое обращеніе бутылки были бы перебиты, или еще хуже.

— Я просилъ у васъ прощенія, сказалъ Филиппъ, — я былъ раздосадованъ — все равно, чѣмъ бы то ни было — и не имѣлъ права быть грубымъ въ гостю мистриссъ Брандонъ.

— Вы сказали вашему батюшкѣ, что видѣли меня въ Торнгофской улицѣ? спросилъ Гёнтъ.

— Я былъ очень грубъ и раздосадованъ, и опять сознаюсь, что я былъ не правъ, сказалъ Филиппъ, колеблясь и заикаясь, и очень покраснѣвъ. Онъ вспомнилъ выговоръ отца.

— Я опять спрашиваю васъ, сэръ, сказали ли вы вашему отцу о нашей утренней встрѣчѣ? спросилъ пасторъ.

— А позвольте васъ спросить, сэръ, какое право имѣете вы спрашивать меня о моихъ разговорахъ съ отцомъ? спросилъ Филиппъ съ грознымъ достоинствомъ.