Лесь Мартович - Хитрый Панько и другие рассказы

— Постричь, значит? — догадался парикмахер.

— А что же?

— Чем, машинкой или ножницами?

— А чем дешевле?

— Машинкой.

— Стриги машинкой!

Зашипело над моей головой, чах-чах вдоль, чах-чах поперек, — смотрю в зеркало: вместо кудрей вижу синюю тыкву. Встал я, отряхнулся, как курица, купавшаяся в пыли, и иду дальше. Захожу в одежную лавку.

Да и тут не признаюсь сразу, чего мне надо. Говорю, что иду в Пруссию на работу, на фабрику. Не сразу угадал лавочник, на какой товар я купец.

Сторговал за десять крон все, что мне надо, положил на руку, иду домой. Перебираю в мыслях, что со мной будет. Если уж тут, между чужими, нехватило у меня храбрости, то с каким лицом покажусь я жене на глаза? Не погладит она меня по голове и не скажет: «Носи на здоровье да рви поскорей!» Намылит мне эту синюю тыкву, ой, намылит!

Скажу ей, что пока народная одежа будет признаком мужичества, до тех пор будет она отгонять попов от пива, пугать пана Гнатковского, надоедать чиновникам, отнимать много дорогого времени у адвоката. Скажу ей, что если хочешь, чтобы тебе кто помог, не стыдясь тебя, то снимай с себя это клеймо. Скажу ей, что в теперешние времена селу не обойтись без города. Простонародная одежа не пускает тебя к благородным людям. Скажу ей, что в своей одеже мужик ничему не научится, ничего не подслушает, потому что каждый видит клейменого и таится перед ним. Скажу ей… Я-то скажу, да разве она меня поймет? Ни шиша! Где баба бывала? Чему научилась? Где уж ей понять! Придется переждать брань, пока у бабы глотка не заболит.

А как отнесутся ко мне мои соседи? Вот тут начнется борьба: кто кого победит. Либо они меня, либо я их. Если они меня, то стану я на селе посмешищем, а если я их, то вынырну над головами своих на самый верх!

Не ждал я добра, как входил в свою хату, но и не надеялся на такую беду, на какую наскочил. Сразу назвала меня жена арестантом: оттого, что обстриженный. Потом заломила руки, выбежала на улицу и скликает всех соседей, чтоб сбегались смотреть на сумасшедшего. Потому что она где-то дозналась, что и в сумасшедшем доме стригут.

Что ж мне было делать? Сердился! А со злости совсем спятил: признался, что еще и переоделся. Но этого было уже слишком много для моей бедняжки. Взяла младшего ребенка на руки и пошла к тестю. Оставила меня, как рака на мели.

Жду день, жду другой — нет ее. Вот уж не было печали! Спать не могу. Не вытерпел я, покорился. Иду к тестю, чтобы поладить с женой, выкручиваюсь.

— Так и так, — говорю, — о чубе не горюй, он отрастет. А тряпье это я верну лавочнику, потому что взял по уговору: если не подойдет, то товар возвращаю ему, а деньги обратно — мне.

Дождался базарного дня, иду по своим делам. Переоделся у знакомого сразу на окраине города, вычистил башмаки, чтоб блестели. Шагаю по плитам около стен. Кого же вижу первого из знакомых? Пана Гнатковского! Кланяюсь, узнает меня, подходит ближе, подает руку:

— Что слышно?

— Спасибо, — говорю, — все хорошо!

— Зачем вы переоделись?

— Пришлось, — говорю, — еду в Пруссию, а там неловко по-простому.

— Жаль, жаль! — жалеет пан Гнатковский. — А у вас такая красивая одежда.

— Что ж делать, если надо! — говорю вслух, а мысленно спрашиваю: «Если уж она тебе так понравилась, почему и ты ее не носишь?»

У адвоката я дело хорошо справил… но пусть рассказ идет по порядку.

Открываю дверь в канцелярию, снова адвокат выглядывает. Но теперь уже не дергает двери. Кланяется, ведет меня в третью комнату, просит сесть. Мне даже как-то неловко. Сажусь, говорю свое дело. Сорвался мой адвокат с кресла, побежал между писарями.

— Ищите контракт!

А в это время, чтоб не скучно мне было ждать, предлагает мне сигары. Хоть я к ним не привык, однако курю: надо ко всему приучаться.

Немного погодя писаря дают знать, что контракт все еще не подан. Тут мой адвокат не знает, на какую ногу передо мной ступить. Заверил меня словом чести, что сегодня же перешлет контракт в суд. Проводил меня через все три комнаты, как дорогого свата, еще и двери открыл мне в сенях.

А тут напали на меня три бабы, стараются руку поцеловать.

— Отстаньте, не приставайте, чего хотите?

Просят меня бабы, чтобы я их проводил к адвокату, потому как видят, что я с ним дружбу вожу. Не хочет адвокат написать им жалобу на их соседа, собирается защищать его против них.

Жаль мне стало женщин, потому что по себе знаю, как им хлопотно. Как будто защищаются в городе от деревенской беды, да наживают себе десять новых. Ходят по канцеляриям, как слепые дети, обтирают плечами стенки в сенях, боятся каждого прохожего, кланяются до земли на все стороны света, принимают молча всякую брань. Вот и обратился я к ним.

— А деньги, — говорю, — у вас есть?

Вместо ответа бабы лезут руками за пазухи, вытаскивают платки, начинают развязывать узелки. А пальцы у них дрожат, как в лихорадке.

— Не надо, — говорю, — это не мне, а адвокату.

А бабы в один голос, как будто песню себе такую сочинили:

— Ах, господи! Мы же знаем, что панам надо заплатить. Задаром ничего нет!

— Ладно, — говорю, — идите за мной!

Отвел я адвоката в сторону, толкую ему:

— Неладно, пане, делаете: у баб есть деньги! Те, наверно, деньги, что они скопили себе втайне от мужиков на черный день. Дадут цену, какую назначите. А за ихнего соседа не бойтесь, не покинет вас. Когда снова будет иметь какое дело, то поспешит сломя голову, чтоб опередить своего противника. Не думайте, что мужик верит в вашу искренность к нему. Имел время научиться за свою жизнь, чтоб никому не верить и ничему не удивляться.

Помогло: просиял адвокат, как икона, от моих слов.

Бабы рады, что я им помог справить свое дело, приглашают меня на могарыч, так что проводил я их до самого рынка. Все благодарят меня. А одна далее подсунула мне под столом целую крону. Беру!

Может, думаете, что после этого корчма завалилась и стены на меня упали? Нет! Если б я в ту минуту видел на себе тот сардак, полы которого так перепугали меня в ресторане, то, наверно, эти деньги прожгли бы мне ладонь. А сейчас понимаю, что я такой же, как и те, что с меня брали. Бабы сразу поняли, почему мне полагается и можно брать. Одна из них втолковывала это мужикам, что сидели неподалеку от нашей компании.

— Очень они добрый пан, — хвалила меня, — и посоветовали, и помогли. Дай им боже здоровья! Заступаются за народ, хотя, — говорит, — и не нашей веры!

А как же! Перешел я из той веры, что дает, в ту, что берет.

Познакомили меня бабы с этими мужиками. Женит мужик своего младшего сына и по этому случаю делит свое хозяйство между всеми детьми.

Знаю, что такой отец непрочь заплакать, потому как его и радость берет, и жалость. Не так ему жаль земли, как того, что уж наступило время, когда надо все имущество свое передавать детям. А радость оттого, что делает хозяином уже последнего сына. Подцеплю я его и за эту жалость, и за эту радость.