Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла

«Гроза идёт, — подумал он. — Приближается начало того, о чём я знал. Здесь — какой-то цикл, постоянный, быстрый и неизменный, как движения маховика». Неотступная мысль о том, что, непрерывно глядя в омут, он, очистив свой разум от всего суетного, сможет прийти к познанию цикла, возникла у него.

Громкое хрюканье донеслось из кустов. Потеряв мысль, Джозеф посмотрел в направлении отмели. Пять тощих диких свиней и один огромный кабан с изогнутыми клыками вышли на открытое пространство и приблизились к воде. Не забывая о возможной опасности, они напились, а затем, с шумом войдя в воду, начали хватать угрей и поедать их; скользкая рыба, попав к ним в пасти, билась изо всех сил. Две свиньи схватили угря, сердито визжа, разорвали его надвое, и каждая принялась жевать свою половину. Ещё до того, как они, войдя в воду, снова стали пить, опустилась ночь. Внезапно мелькнула вспышка жёлтого света. Яростный луч поразил одну из свиней. Раздался хруст костей на зубах и пронзительный визг, затем луч изогнулся назад, и гладкая худощавая пума, оглянувшись вокруг, спрыгнула с обречённого кабана. Кабан издал предсмертный хрип, затем повернулся, указывая остальным на кустарник. Джозеф встал, а пума, хлопая по земле хвостом, разглядывала его.

«Если бы я только мог застрелить тебя, — громко сказал Джозеф. — Тогда бы что-то закончилось, а началось бы что-то новое. Но у меня нет ружья. Забирай свой обед».

Он слез с камня и, минуя деревья, удалился. «Когда омут высохнет, звери погибнут, — подумал он, — или, может быть, они уйдут за хребет». Медленным шагом, преодолевая нежелание идти, он вернулся на ранчо, всё ещё пугаясь того, что чуть не случилось ночью. Он думал о той новой связи, которая соединила его с землёй, отчего всё окружающее стало теперь ближе.

Под крышей сарая горел фонарь, а изнутри доносился стук молотка. Джозеф вошёл в дверной проём и, увидев Томаса, сколачивавшего гроб, шагнул внутрь.

— Кажется, маловат, — сказал он.

Томас не поднимал глаз.

— Я измерял. Всё будет, как надо.

— Я видел пуму, Томас; видел, как она убила дикую свинью. Можно телят не досчитаться.

Он торопливо продолжил:

— Когда умер Бенджи, мы уже говорили о том, что могилы делают это место нашим. Действительно, мы становимся как бы его частью. В этом какая-то противоестественная правда.

Томас кивнул, склонясь над своей работой.

— Знаю. С утра Хосе и Мануэль будут копать. Мне не хочется рыть могилу для кого-то из наших.

Джозеф повернулся, пытаясь выйти из тени.

— Так ты уверен, что он подойдёт по размерам?

— Уверен, я измерял.

— И, Том, не ставь вокруг никакой ограды. Я хочу, чтобы её зарыли и забыли как можно скорее.

Затем он быстро вышел. На дворе он услышал тревожный шёпот детей: «Вот, он идёт» и Марты: «Вы ничего не должны ему говорить».

Войдя в свой неосвещённый дом, он зажёг лампы и развёл огонь в печи. Часы, заведённые Элизабет, всё ещё тикали, их пружина сохраняла усилие её рук, а шерстяные носки, которые она повесила сушиться на экран печи, были ещё влажными. Это были ещё не умершие частицы жизни Элизабет. Джозеф медленно осмысливал всё. Жизнь не могла оборваться быстро. Никто не мог умереть до тех пор, пока не умрут вещи, которыми он пользовался. Деятельность человека — только очевидное доказательство его жизни. Пока сохраняется какая-то банальная память, жизненный путь человека не может прерваться, и человек не может умереть. Он подумал: «Долго и медленно приходится умирать человеку. Если мы зарежем корову, она умрёт так скоро, как скоро съедят её мясо, но человеческая жизнь прекращается, как течение в водовороте, маленькими волнами, расходящимися и уменьшающимися по мере приближения к неподвижности». Он откинулся в кресле и подкрутил фитиль лампы так, что остался гореть лишь маленький голубой огонёк. Затем он расслабился и попытался снова привести в порядок свои мысли, как делает пастух, который сгоняет овец в стадо, но, как и овцы на пастбище, они разбегались в сотню разных мест, и он не смог сосредоточиться. В каком-то медленном пульсирующем ритме в его мыслях возникали музыкальные звуки, потоки движения, световые тона. Где-то внизу он увидел своё неуклюжее ссутулившееся тело, свои локти, покоившиеся на коленях.

Изменились размеры, объёмы, величины.

Длинной дугой вытянулся горный хребет, а на его конце возникли пять хребтов поменьше, между которыми были зажаты долины. Если присмотреться повнимательнее, то оказывалось, что в долинах есть и поселения. На изогнутой дугой гряде рос тёмный шалфей, а каждая долина заканчивалась растянувшимся на мили участком чёрной пригодной к обработке земли, который, опускаясь, завершался пропастью. Повсюду там простирались плодородные поля, а люди и дома были такими маленькими, что их едва можно было разглядеть. В вышине на огромной вершине, возвышающейся над грядами гор и долинами, находился разум мира, и взор его падал на тело земли. Разум не мог осмыслить жизни на своём теле. Вялый, он лежал, обладая неясным знанием того, что может смести жизнь, поселения, домишки на полях в яростной тряске земной коры. Но разум дремал, горы стояли, и мирно покоились поля, оканчивавшиеся утёсами, каждый из которых обрывался в пропасть. Так, в неизменности и тишине, всё оставалось миллион лет, и мировой разум на своей вершине готовился отойти ко сну. Мировой разум был немного опечален, ибо знал, что иногда ему надо бы совершить движение, в результате чего иногда жизнь, встряхнувшись, расстроилась бы. И началась бы долгая работа по возделыванию почвы, а дома в долинах разрушились бы. Разум был печален, но он ничего не мог изменить. Он думал: «Пусть я даже испытаю какие-то неудобства, но сохранится порядок, который пришёл, чтобы существовать случайно. Стыдно будет, если этот порядок нарушится». Но вздыбившаяся земная кора была утомлена пребыванием в одном положении. Внезапно она задвигалась, стали рушиться дома, жутким образом начали подниматься и опускаться горы, и вся работа за миллион лет оказалась напрасной.

Изменились объёмы, размеры, величины, изменилось время.

На крыльце раздались лёгкие шаги. Дверь открылась, и вошла Рама, её тёмные широко раскрытые глаза были подёрнуты печалью.

— Ты сидишь почти в полной темноте, Джозеф, — сказала она. Он поднял руку, ероша свою чёрную бороду.

— Я подвернул лампу.

Она подошла и немного развернула фитиль.

— Трудное наступает время, Джозеф. Мне хотелось посмотреть, как ты. Да, — сказала она, — без изменений. Это снова придаёт мне силы. Я боялась, что может быть надлом. Ты всё думаешь об Элизабет?

Хотел бы он знать, что ей ответить. Он не ощущал в себе импульса говорить с той искренностью, с какой мог.

— Да, — медленно и неуверенно заговорил он, — об Элизабет в частности, а вообще обо всём, что умирает. Кажется, всё, кроме жизни, движется в периодически повторяющемся ритме. Есть только одно рождение и только одна смерть. И ничего другого.