Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты

[47] Просить Бога отъ души нельзя иначе, какъ также, какъ мы просимъ челов ѣка: языкомъ самымъ простымъ, доступнымъ и понятнымъ для того челов ѣка, котораго просимъ. Искать такихъ молитвъ и выраженія мыслей, которыя бы были достойны Бога, есть верхъ гордости челов ѣческаго ума. Н ѣкоторые люди говорятъ, что, удивляясь творенію Бога, изучая творчество, я мыслями переношусь къ Богу и хвалю его. Какая же это хвала, ежели ты ее не можешь выразить? Моли Бога, какъ ты молишь челов ѣка. Эта молитва будетъ доступна для самаго тебя, ты дашь себ ѣотчетъ въ томъ, о чемъ ты просишь, а для Бога доступны всякія слова. Я вижу гораздо больше величія въ словахъ одной жалкой д ѣвочки 10 л ѣтъ, которая умирала, и смерть которой я вид ѣлъ, отъ водяной въ страшныхъ страданіяхъ, и, не переставая молиться, говорила: «Божія матерь, избави меня, помилуй меня. Да помилуй меня, да прости же меня». Это «да» есть верхъ величія и простоты въ молитв ѣ. Эта д ѣвочка чувствовала, что Богъ слышитъ ея молитву, ч ѣмъ въ словахъ людей, которые говорятъ, что это оскорбленіе Божеству, ежели допускать, что есть молитвы Святыхъ, которыя могутъ искупить мои гр ѣхи, есть иконы, которыя им ѣютъ силу исц ѣлить, а не Богъ, котораго творенія я вижу во всемъ отъ миріядовъ безконечно мелк[ихъ] нас ѣкомыхъ до миріядовъ св ѣтилъ небесныхъ. — Челов ѣкъ существо плотское, и поэтому ч ѣмъ проще онъ берется за молитву, т ѣмъ бол ѣе видна его в ѣра, и т ѣмъ угодн ѣе эта молитва Богу, a ч ѣмъ бол ѣе старается челов ѣкъ стать мыслями на уровень величія Божія, т ѣмъ бол ѣе онъ заблуждается, т ѣмъ мен ѣе онъ въ состояніи дать отчетъ въ томъ, что онъ называетъ своей молитвой, и т ѣмъ м ѣн ѣе она угодна Богу. Ч ѣмъ бол ѣе им ѣетъ челов ѣкъ в ѣрное понятіе о своемъ ничтожеств ѣ, т ѣмъ бол ѣе в ѣрное понятіе будетъ им ѣть онъ о величіи Бога. Поэтому то я говорю: во-вторыхъ не отклоняйтесь отъ знаковъ благогов ѣнія при молитв ѣ— они указываютъ на ваше ничтожество и на Величіе Бога.

[48] Вс ѣмы, сидя въ темномъ чулан ѣи безмолвно смотря на Гришу, были проникнуты чувствомъ д ѣтского удивленія, благогов ѣнія и жалости къ Гриш ѣ. Гриша продолжалъ молиться. Любопытство наше было удовлетворено, и чувство умиленія вм ѣст ѣсъ нимъ скоро пропало. Юза взяла мою руку и спросила шопотомъ: «чья эта рука?» — въ темнот ѣмы не узнавали другъ друга. Юза сид ѣла на полу, я, облокотившись за локоть, лежалъ за нею. Какъ только я услыхалъ пожатіе ея руки и голосъ ея надъ самой моей щекой, я вспомнилъ нын ѣшній поц ѣлуй, схватилъ ее голую руку и сталъ страстно ц ѣловать ее, начиная отъ кисти до сгиба локтя. Найдя эту ямочку, я припалъ къ ней губами изо вс ѣхъ силъ и думая только объ одномъ, чтобы не сд ѣлать звука губами, и чтобы она не вырвала руки. Юза не выдергивала руки, но другой рукой отыскала въ темнот ѣмою голову и своими н ѣжными тонкими пальчиками провела по моему лицу и по волосамъ. Потомъ, какъ будто ей стало стыдно, что она меня ласкаетъ, она хот ѣла вырвать руку, но я кр ѣпче сжалъ ее, и слезы капали у меня градомъ. Мн ѣтакъ было сладко, такъ хорошо, какъ никогда въ жизни. Я назвалъ Юзу чистенькой д ѣвочкой. Это была ее главная черта и красота. Всегда она была б ѣленькая, розовенькая, на лиц ѣ, рукахъ все у нее было ни слишкомъ бл ѣдно, ни слишкомъ красно, вс ѣконтуры какъ лица, такъ и таліи были чрезвычайно отчетливы и ясны. — Кожа была глянцовитая и всегда сухая. Ежели она была въ испареньи, то franchement [78] [откровенно] потъ катился градомъ. Какъ описать то восхитительное чувство, которое я испытывалъ, плача и ц ѣлуя ея б ѣленькую ручку. Это должно быть была любовь, должно быть тоже и сладострастье, но сладострастье не сознанное. Мн ѣдовольно подумать, что я хочу им ѣть N, чтобы больше не желать. Сознанное сладострастье чувство тяжелое, грязное, а это было чувство чистое и пріятное и особенно грустное. Вс ѣвысокія чувства соединены съ какой-то [49] неопределенной грустью. Васинька, пошевелившись, зац ѣпилъ за какое-то сломанное, выставленное въ чуланъ стуло, и, хотя тутъ ничего не было см ѣшного, особенно для меня, кто то не удержался отъ см ѣху и, потому что нельзя было см ѣятся, фыркнулъ, и мы вс ѣсъ шумомъ выб ѣжали изъ комнаты. Для меня прекратилось самое блаженное состояніе, а Гришу на минуту оторвали отъ молитвы; онъ тихо оглянулся и сталъ крестить вс ѣстороны, читая молитвы.

На другой день утромъ коляска и тарантасъ, запряженныя почтовыми лошадьми (не могу не зам ѣтить, что мы очень гордились ѣхать на почтовыхъ , привыкши ѣздить на своихъ), стояли у подъ ѣзда, окруженные многочисленной дворней: стариковъ, женщинъ, д ѣтей, которые пришли прощаться, стояли у подъ ѣзда. Мы вс ѣи Папа въ дорожныхъ платьяхъ, maman, Любочка, Юзенька, Мими, Карлъ Иванычъ сошлись посл ѣзавтрака въ гостиной прощаться.

Я такъ былъ занятъ т ѣмъ, что мы ѣдемъ на почтовыхъ, что мн ѣбудетъ жарко въ лисьей шубки, и что совс ѣмъ не нужно шарфа (что я за н ѣжинка), что и не думалъ о томъ, какъ грустно будетъ разставаться. Вс ѣсид ѣли въ гостиной. Папа и maman ничего не говорили о себ ѣи о насъ. Они оба чувствовали, что такъ грустно, что объ этомъ не надо говорить, а говорили о в ѣщахъ, которыя никого не интересовали, какъ-то, хороша ли будетъ дорога, что̀ сказать Княжн ѣД. и т. д. Фок ѣпоручено было доложить, когда все будетъ готово. Онъ взошелъ. Ему в ѣл ѣли затворить вс ѣдвери и с ѣли, Фока тоже прис ѣлъ у двери. Я продолжалъ быть беззаботенъ и нетерп ѣливъ; просид ѣли не бол ѣе 10 секундъ, a мн ѣказалось, что очень долго; наконецъ, встали, перекрестились. Папа обнялъ maman, и мн ѣсм ѣшно казалось, какъ они долго ц ѣлуются, и хот ѣлось, чтобы поскор ѣе это кончилось, и ѣхать, но когда maman обернулась къ намъ, [50] и когда я увидалъ эти милые глаза, полные слезъ, тогда я забылъ о томъ, что надо ѣхать, мн ѣтакъ стало жалко б ѣдную душечьку maman, такъ грустно было съ ней разставаться... Она ц ѣловала отца и прощалась съ нимъ, а плакала о насъ. Это все я почувствовалъ. Она стала прощаться съ Володей и столько разъ его крестила и ц ѣловала, что я н ѣсколько разъ совался впередъ, думая что насталъ мой чередъ. Наконецъ, и я обнялъ мамашу и плакалъ, плакалъ, ни о чемъ не думая, кром ѣо своемъ гор ѣ. Вышли на крыльцо, ус ѣлись въ экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила насъ. Я ус ѣлся въ коляск ѣсъ папа на переднемъ м ѣст ѣ; верхъ былъ поднять; мн ѣне видно было maman, но я чувствовалъ, что она тутъ. «Еще разъ поц ѣловать ее, думалъ я, или н ѣтъ, лучше не надо». Однако я протянулся еще разъ къ ней; она была на другой сторон ѣ, мы разошлись. Увидавъ меня [ 1 неразобр. ], она грустно улыбнулась и кр ѣпко, кр ѣпко поц ѣловала меня въ посл ѣдній разъ. Мы по ѣхали; сердце мое сжималось; я уже не плакалъ, а рыдалъ; мн ѣчто то давило въ горл ѣ; съ большой дороги мы еще вид ѣли платокъ, которымъ махала maman, стоя на балкон ѣ, я сталъ махать своимъ. Это движеніе протрезвило меня, и я уже пересталъ отчаяваться; теперь меня занимало и какъ-то доставляло удовольствіе, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенокъ. Отецъ молчалъ и смотр ѣлъ изр ѣдка на меня съ участіемъ; я подвинулся на самый задъ и продолжалъ плакать, глядя на пристяжку, которую вид ѣлъ съ своей стороны. Смотр ѣлъ я, какъ махала хвостомъ эта пристяжная, какъ перем ѣняла аллюръ она то рысью, то галопомъ; смотр ѣлъ, какъ прыгала на ней шлея, и смотр ѣлъ до т ѣхъ поръ, пока шлея взмылилась. Папа сталъ расчитывать дни, когда мы при ѣдемъ; я сталъ вслушиваться и скоро забылъ про maman, а разсчитывалъ, когда мы, днемъ или ночью, увидимъ Москву. Посл ѣтолько я [51] вспомнилъ о томъ, что я холодно простился съ Любочкой и Юзой, такъ я въ то время былъ огорченъ. А какъ они б ѣдныя плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a б ѣдная maman! и слезы опять навертывались мн ѣна глаза, но ненадолго.