Халлдор Лакснесс - Свет мира

Йоун Умелец был родом с юга, и, говорят, его родители были из хороших семей, но он родился вне брака. С ранних лет он подавал большие надежды во всем, что касается и тела и души, и руки у него были золотые, но он был непостоянен и не умел сохранять то, чего добился. В любом уголке страны он чувствовал себя, как дома, и выполнял любую работу, для которой требовалось особое умение и которую мог выполнить далеко не каждый: он был плотником и кузнецом, знал толк в любых машинах, умел разводить рыбу, охотился на лисиц, был ткачом, повивальной бабкой, гармонистом, делал овцам прививки, хорошо пел, кастрировал баранов, бегал на лыжах, плавал, знал по-датски, писал без ошибок и умел на ходу сочинять стихи. Излишне добавлять, что он был любимцем женщин. Шли годы, Йоун Умелец по-прежнему считал своим домом всю Исландию и повсюду был желанным гостем. Одну неделю он гостил на востоке страны, другую — на западе, она вся была для него как своя вотчина. Повсюду Йоуна Умельца ждали с нетерпением, а провожали с грустью.

Но однажды, когда Йоуну Умельцу уже близилось к сорока, к нему под видом счастья пришла беда. Молодая, видная собой дочь одного пастора на севере оказалась причиной гибели Умельца. Они поженились и начали хозяйствовать на одном из хуторов ее отца, в первый же год они все перестроили по-новому, потому что в деньгах у жены недостатка не было. Хутор стоял на берегу моря. Вскоре оказалось, что жена питает к своему мужу чрезмерную любовь, она косо смотрела на всех, кто только приближался к нему, женщин же возненавидела лютой ненавистью. Она не могла ни минуты прожить без мужа. Йоун Умелец был отличный рыбак, он знал это дело не хуже всего остального, но жена так за него боялась, что как полоумная бегала по берегу, если ей казалось, что он вышел в море в ненадежную погоду. Случалось, что Йоун за рыболовный сезон вылавливал вдвое меньше рыбы, чем все остальные рыбаки, потому что иногда даже в хорошую погоду жена держала его здоровехонького в постели, потчуя гоголем-моголем, горячими оладьями и бараньим окороком. Часто зимними вечерами, пока он чинил сети, она сидела рядом с ним, хоть у нее от холода немели пальцы, а весной, когда он выпускал овец, она вместе с ним гонялась по пустоши за каждым ягненком. Летом она запрещала другим женщинам сгребать за ним сено. Если же у него случалось дело на соседнем хуторе, она шла вместе с ним или же неожиданно догоняла его на дороге. Если он выходил ночью по нужде, она вставала с постели и шла за ним, и даже в метель она полуодетая ждала его у дверей уборной.

Вот как сложилась жизнь человека, которому раньше принадлежала вся страна и который принадлежал всей стране. Бледный и молчаливый, с угасшим взглядом, не смея смотреть людям в глаза, бродил Йоун Умелец между домом и хлевом словно своя собственная тень, под бременем той истинной и огромной любви, которую питала к нему эта молодая богатая женщина.

Говорят, что однажды вечером, как обычно, жена подала ему прекрасную жареную баранину и другие лакомства, она с нежной любовью следила за ним, стремясь предупредить малейшее его желание. Йоун Умелец спокойно ел, почти не разговаривая. А поев, он вытащил свой острый нож, оскопил себя, потом протянул тарелку жене и, изувеченный, спотыкаясь, пошел к постели.

Пока скальд Оулавюр Каурасон готовился писать повесть об этом Особенном Человеке, его мысли неотступно возвращались к его собственным делам: молодая девушка, протянувшая ему знамя человечества, эта сильная, благородная цветущая жизнь, которая, была готова окружить его своим богатством, неотступно господствовала в его мыслях все долгие дни и короткие ночи, которые скоро вообще уже перестанут быть ночами. В одном стихотворении, невольно вырвавшемся у него ночью, было сказано, что его жизнь и надежды принадлежат ей, но, как обычно, то, что творил скальд, было далеко от того, что он переживал как человек. Перед глазами скальда исчезают все преграды, внешне же он продолжал оставаться пленником той жизни, которую сам избрал для себя и назвал своей судьбой, он продолжает приносить свою жизнь в жертву верности той подруге, которой когда-то дал слово, хотя он уже давным-давно не тот, каким был, когда давал это слово, она не та, мир не тот; эта верность тем, кто построил на тебе всю свою жизнь, была протестом против непостоянства любви, ее ненадежности, нечестности, себялюбия; и кто знает, может быть, без этой верности вообще немыслимо было бы человеческое общество?

Временами скальд стряхивал с себя эти мысли и задавал себе такой вопрос: а не противоречит ли эта верность самой природе человека, если человек ради этой верности жертвует любовью? Не является ли верность в первую очередь добродетелью собаки? Совместима ли она со страной будущего? Эта верность, не является ли она вместе со своей основой — состраданием — противоположностью добродетели, не есть ли это просто недостаток мужества стать настоящим человеком? Но что значит быть настоящим человеком? А может, человек, которому не хватает мужества, это и есть настоящий человек? Принадлежит ли человек самому себе или он принадлежит людям? Прав ли был по отношению к своей жене Йоун Умелец, когда он, доведенный до отчаяния, схватился за нож? Может, его единственным спасением было утопиться, ведь это иногда бывало последним спасением тех, кого жены любили слишком сильно, недаром старая пословица говорит: куда мошонка, туда и мужичонка.

По присущей ему осторожности Оулавюр Каурасон оставил себе лазейку: он все тянул с оглашением помолвки. Словно он питал слабую надежду спастись бегством, пока общество еще не поставило свою официальную печать на его сожительстве с невестой; однако каждый раз, когда ему приходила мысль о бегстве, он прекрасно сознавал, что внешние узы — это суета и вздор, истинными узами связал он себя изнутри. Освободиться от внешней формы было легко, это все пустяки, освободиться от внутреннего содержания своей жизни можно было, конечно, в минуту вдохновения, но, когда опьянение проходило, скальд обнаруживал, что настоящая действительность находится не вне его, а в его собственном сознании, не зависящая ни от каких внешних форм, только там и нигде больше.