Халлдор Лакснесс - Свет мира

— Ты кто? — спросил крестьянин и стал точить косу.

— Меня зовут Оулавюр Каурасон Льоусвикинг.

— А куда держишь путь? — спросил старик.

— Не знаю, — ответил скальд. — Я и не подозревал, что в этих местах есть хутор.

— Ну, это одно название, что хутор, — заметил старик. — А ты, видно, чужой в наших краях?

— Да, я тот самый чудак, который недавно женился и поселился в Малом Бервике, — ответил скальд. — Многие считают меня не совсем нормальным. Говорят, что зимой мне поручат заниматься с детьми Законом Божьим. Должно быть, ты слышал обо мне.

— Слышал, но только одно хорошее, — сказал крестьянин. — Хельга, милая, проводи гостя в дом и попроси мать сварить кофе.

Дочь старика все время молчала, выражение лица у нее было немного глуповатое, глаза ее напоминали глаза испуганного животного, и, может быть, она испугалась незнакомца гораздо больше, чем ее маленький сын.

— Летом нигде не бывает таких долгих и прозрачных утр, как здесь, возле ледника, — ответила старая женщина, когда скальд вежливо спросил ее, как она поживает. — Мы и во сне чувствуем запах леса.

Вторая дочь стариков была прикована к постели, она не могла пошевелить даже пальцами. Ее прозвали Беднягой, она молча лежала на кровати, стоявшей у окна, и смотрела в зеркальце, прикрепленное к спинке кровати.

— Нашу дочь разбил паралич, когда ей было пятнадцать лет, — сказала старуха. — Но Бог дал ей терпение, а терпение куда важнее, чем здоровье и силы. Зеркальце прикреплено так, чтобы она могла видеть в нем ледник. Ледник — это ее жизнь.

— Не обижайся, добрая женщина, если я спрошу: а разве не красота небес — ее жизнь? — сказал Оулавюр Каурасон.

— Я слышала, что ты скальд, — сказала старуха. — Быть скальдом — это прекрасно.

— Скажи мальчику, что ему нечего бояться, матушка, — попросил скальд. — Ведь я гораздо больше дитя, чем он. Я еще не вырос из пеленок.

— Слышишь, дружок, — сказала старуха, — стоит поглядеть в глаза этому человеку, и сразу убедишься, что он такой же ребенок, как ты.

После кофе скальд попросил у старухи разрешения лечь у изгороди, окружавшей грядки с картофелем, и смотреть на небо.

Ледник, возвышавшийся над лесистым холмом, казалось, был совсем рядом, его близость ощущалась, словно близость безукоризненно чистого божественного существа совершенного в своей красоте и чуждого какого бы то ни было сострадания. Скальд подумал, что люди, живущие вблизи этого белоснежного чародея, не могут быть обыкновенными, здесь должны жить легенды.

Старик косил до самого вечера, косил он мягко и плавно, без малейшего напряжения, легкими незаметными взмахами, двигалось лишь лезвие косы, подсекая траву у самого корня и не разбрасывая ее, его работа была сродни работе самой природы. Пришла и старуха со своими граблями, мальчик заснул на сене вместе с собакой и ягненком. Рядом с безмолвным ледником продолжалась послеполуденная работа. Так прошел день. Наступило время ужинать, а скальд все еще лежал возле изгороди. Хозяева его пожалели и пригласили поужинать вместе с ними.

Дочь ушла искать коров, старуха поставила на огонь кашу, а старик уселся на своей кровати, вытащил складной нож и принялся выстругивать зубья для граблей, стараясь, чтобы стружка оставалась у него в кулаке, а не падала на пол. Сами по себе старики были неразговорчивы, но на все вопросы отвечали подробно и так, словно были одним человеком. Когда скальд спросил старика, давно ли он живет на этом хуторе, старик взглянул на жену:

— Мать, сколько лет мы тут живем?

— Да уж сорок лет, как мы сюда приехали, отец, — ответила жена.

После этого старик ответил гостю:

— Вот уж сорок лет, как мы здесь бьемся.

Гость спросил, много ли у них было детей, и старик снова взглянул на жену.

— Шестнадцать человек у нас было, отец, — сказала жена.

— Да, да, у нас было шестнадцать детей, — сказал старик.

Теперь уже все дети давно разбрелись кто куда, кроме вот этих двух девушек, одна из которых убога телесно, а другая — духовно. Половина детей умерли еще в юности, несколько сыновей утонули, а остальные живут далеко отсюда. Старикам никогда, даже в самые лучшие времена, не удавалось нажить больше двух коров и двадцати овец.

— И вы всегда любили друг друга? — спросил скальд.

Старик на мгновение перестал строгать и смущенно посмотрел на жену.

— Мы всегда любили Бога, — ответила женщина. Казалось, скальд вдруг очнулся от сна, он удивленно взглянул на хозяев и спросил:

— Бога? Какого Бога?

— Мы всегда верили в истинного Бога, — сказала женщина.

— Да, да, мы верили в истинного Бога, — сказал старик.

Они считали свою жизнь красноречивым примером того, как Бог любит людей и как он милостив к ним. Скальд поблагодарил хозяев и стал прощаться.

— Терпеливая девушка, — сказал он, — если твое зеркальце когда-нибудь разобьется, ты позволишь мне подарить тебе другое?

— Добрый ты человек, — вздохнули старики, а светловолосый мальчик, перестав бояться гостя, притащил свои игрушки — бараний мослак и ракушку — и на прощание положил их к ногам гостя. На лицах этих людей лежал отсвет долгих прозрачных летних утр с запахом леса во сне. Душой здесь обладали не только они, но и все, что их окружало. Хотя все уже доживало свой век — сам домик, орудия труда, домашняя утварь, — каждая вещь лежала на своем месте, все было красиво и опрятно. Вещи здесь не ломались не потому, что были сделаны из прочного материала, — что стало бы с этим деревянным ведерком, если бы в него перестали доить утром и вечером? Оно рассыпалось бы в прах. Домишко рухнул бы в тот самый день, когда хозяева перестали бы входить в эту дверь, ласково держась за ручку и осторожно ступая по половицам. Здесь никогда не обращались с вещами небрежно, даже поварешка в котле была как бы самостоятельным существом с собственным голосом и правами; казалось, здесь никогда ничего не делается наобум или как попало, самая пустяковая работа выполнялась с особым почтением к созиданию вообще, с любовью и вниманием, словно она никогда не делалась раньше и никогда не будет делаться впредь.

Скальд шел вдоль расселины тропинкой, по которой гоняли скот, кое-где она подступала к самому краю обрыва. Аромат травы и вереска смешивался с запахом коровьего навоза, лежавшего на тропинке. Коровы крестьянина шли навстречу скальду с тяжелым выменем, с переполненным животом, тихонько постанывая от тяжести, их глаза и морды светились любопытством, а может, в них сквозило и некоторое презрение сытого существа. Скальд вежливо посторонился, чтобы им не пришлось тесниться из-за него.

Девушка сидела на уступе скалы и смотрела вниз на поток. Она сняла с головы косынку, обнажив выгоревшие на солнце каштановые волосы, щеки ее раскраснелись, лицо теперь казалось не таким уж глупым, но на нем не было написано, что она хоть капельку радуется лету. Девушка как будто не замечала идущего мужчину. Прислонившись к ее боку и высоко задрав голову, лежал ягненок, он жевал жвачку, быстро шевеля губами; с другого бока расположилась сама верность — старый пес, который ленился дважды в день лаять на одного и того же человека. Кречеты все еще кружили в расселине, и их крик отзывался эхом в скалах.