Халлдор Лакснесс - Свет мира

Он открывает дверь, и затхлое зловоние ударяет ему в нос — вонь испорченной рыбы, свалявшегося гагачьего пуха, въевшейся копоти, плесени. Но, стоя в дверях и принюхиваясь к этому застоявшемуся запаху, он вдруг замечает на полу какой-то бесформенный узел, завернутый в черные лохмотья с приставшими конскими волосами и забрызганные глиной. Это человеческое существо.

Сперва ему трудно поверить своим глазам, уж не помешался ли он? Нетвердым шагом он входит в дом, надеясь, что видение исчезнет, прежде чем он осмелится дотронуться до него. Но видение не исчезает, и он дотрагивается до лежащей. Он обнял ее и поднял с пола. И оказалось, что она жива. Она открыла испуганные, молящие, полные слез глаза.

— Яртрудур, — сказал он. — Я ничего не понимаю. Как ты сюда попала?

Она опустилась к его ногам, обняла его колени и попросила:

— Во имя Бога, убей меня.

— Перестань, — сказал он и снова поднял ее. — Скажи мне лучше, чего ты хочешь?

Рыдая, она припала к его плечу и обвила руками его шею.

— Оулавюр, любимый, сердце и жизнь моя, Оулавюр, если ты позволишь мне умереть подле тебя, я и в смерти буду принадлежать тебе, это так же верно, как то, что я рожала твоих детей и хоронила их. Но если ты позволишь мне жить, я перенесу все, что ты возложишь на меня: если ты считаешь, что я зла, бей меня, если ты считаешь, что я уродлива, иди к другим женщинам, все, все, что угодно, только не отсылай меня в кромешный мрак, где я не буду тебя видеть.

Он неловко, со смущением в глазах погладил ее по щеке и сказал:

— Бедная моя Яртрудур, как это мне могло показаться, что скальд может оставить тех, кому тяжело? Перестань плакать, мой друг, я постараюсь быть добрым к тебе.

Он почувствовал на своей коже ее горячие губы и соленые слезы, а в ее рыданиях послышалась судорожная восторженная радость, словно она вот-вот упадет и забьется в припадке.

— Ты хочешь, чтобы восторжествовало милосердие Божье? — спросила она сквозь слезы.

— Бог и его милосердие меня не касаются, — сказал Оулавюр Каурасон. — Просто я считаю, что так должен поступить человек. Скоро я объявлю о нашей помолвке. Но зато я умоляю тебя об одном: уехать вместе со мной.

— Хорошо, — покорно согласилась она. — А куда мы уедем?

— Прочь, — ответил он. — Прочь на запад, через горы, в какое-нибудь незнакомое место, может быть, в отдаленную долину, может быть, в другую часть страны, но только мы должны уехать немедленно, пока еще солнце не поднялось слишком высоко.

— И все здесь бросить? — спросила она.

— Все бросить, — сказал он. — Все. Все мечты. Всю поэзию. Все надежды. Всю жизнь. Все.

Он сел к столу возле окна и тупо смотрел на крыши поселка. Она хотела сварить кофе перед тем, как они уйдут зажгла керосинку, и та начала коптить, открыла шкаф и оттуда пахнуло заплесневелым хлебом. Он оперся на локти, зажал ладонями виски и продолжал смотреть в окно. Словно в летаргии, он не видел, не слышал, не думал и не рассуждал; трусость или сострадание, как это ни назови, а он не нарушил в этот роковой час своего обета данного жизни, или, вернее сказать, нарушил его. Он был настоящим человеком. С упавшими на лоб волосами с остекленелыми глазами, словно осужденный, скальд еще некоторое время смотрел на пробуждающееся утро. Веки его понемногу отяжелели. Он привалился к столу, вытянул руки, закрыл ими лицо и заснул.

Озеро Лойгарватн. Тингведлир, конец лета 1939 г.

Там, где на фоне неба вырисовывается ледник, страна перестает быть частью земли и становится частью неба, там нет места печалям и потому не нужна радость, там, высоко над житейскими обязанностями, безраздельно властвует красота.

Меж тем как жители отдаленного залива трудятся не покладая рук, чтобы обеспечить себя на зиму продовольствием, и жена скальда Яртрудур Йоунсдоухтир нанялась косить и убирать сено у старосты в поселке Большой Бервик, ее муж часами лежит распростертый на крохотном огородике в Малом Бервике, заброшенном безземельном хуторе, и любуется этим непостижимым слиянием воздуха и земли там, где небо и земля наконец-то поняли друг друга.

— Какая сегодня дивная погода! — говорит жена ранним утром, едва солнце засверкало на безоблачном небе. — Мог бы и ты от нечего делать взять в руки грабли и поработать вместе со всеми жителями Бервика.

— Пожалуйста, разреши мне побыть одному, — умоляющим голосом говорит скальд. Он выпивает молоко, которое она принесла ему накануне вечером, протягивает ей пустую бутылку, выходит навстречу благоуханию лета и ложится в траву. Большая синяя муха ползает по стене дома и жужжит, в голосах птиц еще слышится отзвук той поры, когда птицы кладут яйца, кульбаба еще не цветет.

Самое лучшее — забыть о своем собственном мире, о том, что ты выстрадал, и о том, что еще предстоит выстрадать, о том, что ты потерял, и о том, что, быть может, приобретешь, забыть о своей собственной жизни, оставшись лицом к лицу с той красотой, перед которой отступает человеческая жизнь и начинается вечность, красотой безупречной, как высший суд. Пока ледник был ясно виден, ни один день не мог стать тупо привычным; пока небесные просторы были чистыми, каждый день был праздником, тихим и далеким от смерти, праздником, недосягаемым для поэзии и живописи. Чужой скот ходит и щиплет траву вокруг скальда.

На другой день скальд выходит из дому и бродит по окрестностям, точно лунатик. Речку зовут Берау, в ней течет горная вода без примеси глины, хотя начинается она под самым ледником, там, возле ледника, она низвергается в расселину, а ближе к устью прокладывает себе путь через песчаные наносы; скальд поднимается вверх по речке, долина постепенно сужается, расселина делается все глубже, поток бурлит, и вот скальд уже у водопада. Он садится на краю обрыва и прислушивается, как в узком ущелье шум воды смешивается с пронзительными, повторяемыми эхом криками двух кречетов, которые кружат над расселиной, где у них гнездо. Ложбины заросли кустарником, на покрытых травой уступах скал растут невысокие деревца, в трещинах — шиповник и папоротник. Отсюда виден весь Бервикский приход — маленькая, отрезанная от внешнего мира округа с бесплодной почвой, торфяными болотами и песчаным берегом, окруженная с двух сторон голыми горами, здесь нет даже пристани, а в лавку ходят через горный перевал в другую округу.

Скальд начал подниматься по краю расселины в сторону ледника. Неожиданно он оказался в небольшой долине с желто-зелеными полосками топи по берегам речки и маленьким болотцем у подножия заросшего березами склона; на лесистом холме посреди залитой солнцем огороженной лужайки стоял домик. Дряхлый старик косил траву, девушка в косынке, спущенной на самые брови, ворошила сено. На скошенной траве лежали крохотный ягненок и собака. Когда скальд подошел поближе, собака залаяла, а ягненок встал на ножки, потянулся, поднял голову и замахал хвостиком. На пороге дома сидел маленький мальчик, он заплакал и позвал мать;