Халлдор Лакснесс - Свет мира

Скальд снял шапку и приветствовал девушку, но она едва кивнула в ответ.

— Не надо слишком долго смотреть в расселину, девушка, — сказал скальд. — Расселина — прибежище неудачников. А вот на леднике живет божество, смотри лучше туда.

Девушка не ответила, но все-таки кинула быстрый взгляд на ледник, как будто желая убедиться, что скальд говорит правду. Потом она снова посмотрела в расселину. Нет, вовсе не по легкомыслию такая девушка родила светловолосого сына, наоборот, скорее из-за чрезмерной застенчивости.

— Может, ты не решаешься разговаривать со мной, потому что веришь, будто я ненормальный? — спросил он.

Она взглянула на него, в ее глазах промелькнуло желание ответить, но потом она покачала головой, так ничего и не сказав.

— Я из тех безумцев, которые никому не причиняют зла, — сказал он. — Я ищу только покоя. Вот и все.

На этот раз в ее глазах сверкнул мрачный огонь, словно ей хотелось заплакать. Но она больше не могла плакать. Она смотрела вниз, в расселину.

— Придет день, и человек забудет тех, кого любил, — сказал скальд. — В тот день он сможет умереть спокойно. Самые глубокие раны заживают, и от них не остается никакого следа.

Тогда девушка сказала:

— Вы говорите со мной как скальд, а что толку — я даже не понимаю того, что вы говорите. И мне ничего не нужно.

— Зачем ты говоришь мне «вы»? — сказал он. — Я вовсе не великий и не знаменитый скальд, я даже не известен в приходе, и у меня никогда не было напечатано ни строчки. Если я и скальд, то только для себя. А для всех остальных я человек, живущий вблизи ледника, так же как и ты.

— Я вас не понимаю, — сказала девушка. — Не надо со мной разговаривать.

— А если у меня есть к тебе поручение? — спросил он.

— Поручение? Ко мне? Этого не может быть.

— Привет, — сказал он.

— Привет? Мне? От кого?

— От одного человека, — ответил он. — От человека, с которым ты недавно была знакома.

— Оставьте меня в покое, вы не в своем уме, — сказала девушка.

— Он просил меня напомнить тебе, что там, где жизнь людей кажется цельной, любовь — вечной, детское счастье — безоблачным, существование — обеспеченным, там жизнь тоже не настоящая, вернее, она настоящая лишь наполовину. Неразбитое сердце — это еще не счастье. Он попросил меня сказать тебе, что жизнь колеблется между двумя полюсами и находится в вечной борьбе с самой собой, именно потому она и есть жизнь. Потерять самого любимого человека — это, может быть, и есть настоящая жизнь, по крайней мере тот, кто этого не испытал, не понимает, что значит жить; он не понимает, что значит жить, но гораздо хуже, что он не понимает и того, что значит умереть. Вот что просил меня передать тебе твой друг.

— Как будто он мог наговорить столько ерунды, — сказала девушка. — Он никогда не болтал ерунды.

— Мог, — сказал скальд. — Некоторые считают, что в последнее время он стал немного странным. А мне, например, кажется, что он стал более опытным и зрелым, чем был.

На мгновение девушка забыла свою застенчивость и посмотрела прямо на скальда, ягненок и собака тоже подняли головы и посмотрели на него. Скальду показалось, что он стоит перед тремя судьями.

— А ты меня не обманываешь? Конечно, обманываешь! — сказала девушка.

— Нет, — ответил он и взглянул на нее самым честным взглядом. — Клянусь всеми добрыми духами, что я говорю правду.

— А больше он ничего не просил тебя передать мне? — глаза ее были широко раскрыты, вопрос вырвался из самой глубины сердца.

— Просил, — сказал скальд, — он просил меня прочесть тебе одно стихотворение:

Но когда прошло лето и наступила осень и огород с его высоким небом перестал служить прибежищем для чужого скота и для того, кто жаждал жить в роскоши, хозяин Малого Бервика обнаружил, что забыл сделать запасы на зиму. В качестве учителя скальд должен был бесплатно получать от прихода ворвань для освещения, но вскоре распространились слухи, что он жжет эту ворвань по вечерам, когда все крутом давно уже спят; староста, как должностное лицо, явился к скальду и торжественно заявил, что приходский совет не может взять на себя ответственность за подобное расточительство в эти трудные для общества времена. Пошел снег, и тут же обнаружилось, что в доме между крышей и стеной есть щели, крыша протекает и к тому же нет топлива. Однажды вечером, когда завывала вьюга, скальд и его жена продрогли так, что у них зуб на зуб не попадал. После этого скальд, повинуясь настойчивым просьбам своей жены, отправился в Большой Бервик к старосте, сказал, что у него нет ни топлива, ни спичек, и попросил одолжить ему немного торфа. Староста резко ответил:

— Черта с два я дам тебе торф. Не мог сам с осени запасти себе топлива, теперь хоть сдохни.

После длинной отповеди он все-таки сказал, что скальд может пойти на его торфяное болото и взять из штабеля, за плату, конечно, двадцать пять брикетов торфа. Тогда скальд спросил, не будет ли староста так любезен и не продаст ли ему за наличные деньги коробку спичек.

— Нет, — ответил староста, — если человек знает, что у него есть топливо, ему и так будет тепло, совсем не обязательно это топливо жечь.

В тот вечер скальду и его жене пришлось стащить с постелей тюфяки и сжечь их, чтобы сварить ужин, потому что непогода не позволяла принести торф из запасов старосты.

Через несколько дней учителя вызвал школьный комитет, чтобы обсудить с ним вопрос о начале занятий; комитет состоял из трех человек: приходского старосты, пастора Януса и крестьянина Тоурдура из Хордна, все они были старые бервикцы, любители крепкого словца, настоящие седовласые великаны. В пасторе не было и признака набожности, он жил только далеким прошлым, проявляя к нынешним временам весьма ограниченный интерес, а к будничным делам — и вообще никакого; Тоурдур из Хордна, сидя, непрерывно раскачивался взад и вперед, голова его была набита множеством страшных историй и несчастных случаев, и ему хотелось, чтобы все они были непременно записаны, в том числе и история жизни его тещи; староста был преисполнен служебного чванства и общественного самосознания. Когда эти три человека сходились вместе, казалось, будто случайно встретились трое глухих, которые к тому же не видят друг друга: находясь в одной комнате, они разговаривали так, словно все они находятся в разных частях страны, никогда не видели своих собеседников и никогда их не увидят, сроду не слышали их голосов и даже не подозревали о существовании таких людей; но вместе с тем они действовали согласованно, как будто это был один человек. Оулавюр Каурасон был четвертый глухой и четвертый слепой в этой компании и находился в четвертой части страны.