Жюль Валлес - Инсургент

К нам выходит старший брат. Наши взгляды спрашивают, его молчание служит нам ответом.

Не говоря ни слова, он вводит нас в окутанную сумерками комнату, где находится покойник.

Он лежит, вытянувшись на нераскрытой постели, его лицо чуть ли не улыбается. Точно большой спящий ребенок. Руки еще в лайковых перчатках, что делает его похожим также и на шафера, прилегшего отдохнуть, пока свадебные гости веселятся в саду.

На нем кашемировые панталоны, купленные в «Белль-жардиньере» для торжественных случаев, — он любил пощеголять; манишка сорочки облегает без единой морщинки его широкую грудь, но в одном месте на ней виднеется синее пятно. Это пятно оставила пуля, проникая в сердце.

— Скажите, агония была страшная?

— Нет, но нужно устроить страшные похороны.

С наших пересохших от волнения губ срываются торопливые, пылкие слова.

— А что, если мы возьмем его с собой?.. Будет, как в феврале... [108] Как в феврале . — 23 февраля 1848 г. в Париже на бульваре Капуцинок правительственные войска без всякого предупреждения расстреляли мирную народную демонстрацию. Было убито свыше пятидесяти человек. Когда по улицам Парижа на повозках провозили трупы убитых и сопровождавшие их группы рабочих призывали к мести, толпа отвечала единодушным криком: «К оружию!» Это событие послужило толчком к усилению революционной борьбы, которая в ночь на 24 февраля приняла огромный размах. Посадим его на телегу, как тех, расстрелянных на бульваре Капуцинов, и будем ездить по улицам, призывая к оружию...

— Вот это так!

Наши голоса сдавлены рыданием, но тон решителен.

— Захочет ли извозчик везти покойника?

— Он ни о чем не догадается. Мы натянем на него пальто, вынесем его, как больного; спустившись с лестницы, надвинем ему пониже шляпу и внесем в экипаж...

Даже Луи не колеблется и отдает в наше распоряжение своего младшего брата.

Но вдруг нас охватывает страх.

— Не можем же мы вчетвером поднять народ!

И на горе революции мы оказались слишком скромными, — а может быть, просто трусами!

Мы выпустили козырь из рук, не рискнули на эту кровавую ставку.

Мы отправились обратно в город

Смеркалось... И когда мы высунулись из дверцы кареты, чтобы взглянуть еще раз на дом, где лежал наш друг, нам показалось, что он сидит, облокотившись на окно, и смотрит на нас широко раскрытыми глазами.

Это брат его подставлял вечернему ветру свой влажный лоб и покрасневшие веки.

Нам сдавило горло. Они были похожи друг на друга как две капли крови.

Париж уже знает о преступлении.

Сотрудники безотлучно дежурят в редакции, куда со всех сторон стекаются республиканцы.

Приходит Фонвьель в продырявленном пальто, — пуля пробила ему новую петлицу. Он рассказывает, что видел, как был вытащен из кармана пистолет и наведен на Нуара, как попала в него пуля и он побежал, смертельно раненный, судорожно сжимая руками шляпу.

— А вы? — спрашивают нас.

Мы рассказываем о нашей поездке, о возникшей у нас идее.

— Но где бы вы его положили?

— Здесь!.. — В предместье!.. — У Рошфора! Его жилище неприкосновенно.

Это положение страстно защищается.

— Как депутат он имеет право прогнать ударом шпаги или выстрелом из ружья всякого, кто осмелится перешагнуть его порог. И кто знает? Улица Прованс не так уж далеко от Тюильри!..

А я, я хотел бы даже, чтобы Виктор Нуар лежал сегодня ночью на нашем рабочем столе, как на плитах морга, и чтобы любимцы народа, — будь они в сюртуке или рабочей блузе, — стояли в карауле возле убитого.

— Но для этого надо, чтобы он был здесь.

— Так едем за ним!

Но произнесены уже роковые для революции слова: «Слишком поздно» .

За тем домом, конечно, следят, он окружен теперь.

Мы действовали, как настоящие журналисты...

А между тем представлялся такой прекрасный случай!..

Разве можно во время гражданской войны давать остывать мужеству и смелости! И тот, кто готов бесстрашно поставить на карту свою жизнь, — разве не имеет он права воздвигнуть баррикаду так, как находит это нужным, и отдать ее под команду мертвеца, — если убитый внушает больше страха, чем живой.

Он был гигантского роста и с такой огромной головой, что потребовалось бы по крайней мере двадцать пуль, чтобы раскрошить ее на его геркулесовских плечах.

А пока что — Париж волнуется. В Бельвилле собрание. Большой зал Фоли-Бержер полон негодующего народа.

Над эстрадой траурное полотнище, и под сенью этого лоскута раздаются взрывы ярости против убийцы, назначается боевая встреча у гроба убитого.

«Пора положить этому конец!»

Еще одна фраза, брошенная некогда, в трагические часы, — слова, подобранные в глубинах истории, выкопанные на кладбище инсургентов прошлого, чтобы стать девизом инсургентов завтрашнего дня.

И всюду женщины. — Это знаменательно.

Когда вмешиваются женщины, когда жена сама подталкивает мужа, когда хозяйка срывает черное знамя, развевающееся над ее котелком, чтобы водрузить его на баррикаде, — это значит, что солнце взойдет над охваченным восстанием городом.

Мы все должны встретиться на похоронах.

Только надо, чтобы похоронная процессия двинулась из редакции «Марсельезы»; чтобы сбор состоялся на той улице, где помещается газета; чтобы взбудораженный квартал наводнили возмущенные демонстранты и чтобы они не двигались в путь, пока не соберутся тысячи.

Кто знает, быть может, этот людской поток увлек бы за собой полки и артиллерию, затопил бы пороховые погреба империи и унес бы Наполеонов, точно какую-то падаль?

Все может быть!

Шествием руководит Риго; как сержант, распекающий рекрутов, как овчарка, собирающая стадо, он выравнивает одних, лает на других.

— По четверо, сомкнутыми рядами! Держитесь строя, черт возьми!..

Раздаются суровые слова:

— Кто с пистолетами — вперед!

И тут же шутливые:

— Трусы в середину!

В хвосте идут те, кто вооружен только циркулями, ланцетами, ножами с металлическими ручками, — последние, впрочем, могут нанести ужасные раны, — полосами стали или железа, спрятанными под рабочими блузами... Ведь в этой колонне Латинского квартала полно рабочих.

Они были соседями студентов и стали их товарищами по тайному обществу «Ренессанс» [109] «Ренессанс» . — В кафе «Ренессанс» в Париже происходили встречи революционных студентов с рабочими. В 1866 г. здесь состоялось собрание, на котором делегаты Женевского конгресса I Интернационала должны были представить отчет. Под конец собрания нагрянула полиция и арестовала присутствующих. В январе 1867 г. все они были осуждены за «участие в тайном сообществе»: в руках судей список подписчиков бланкистского органа «Кандид» превратился в список членов подпольного общества. или по какому-нибудь другому, раскрытому и преследуемому. Они входили в состав социалистических комитетов наряду со сторонниками кандидатур Рошфора и Кантагреля; пили вместе с ними кофе с коньяком в дни выборов, питались хлебом из отрубей в Мазасе.