Уолт Уитман - Избранные стихотворения и проза

Иначе и губы и мозги запечатаны, литавры и тимпаны не
бряцают,
Покуда не явится такая душа, которая может открыть и
ударить,
Покуда не явится такая душа, которая может вызвать
наружу то, что дремлет во всех словах.

Я знал одного человека, обыкновенного фермера, отца пяти
сыновей,
И в них — отцов сыновей, и в них — отцов сыновей.

Это был человек удивительной мощи, большой красоты,
необыкновенно спокойный,
Форма его головы, его светложёлтые и белые волосы,
безмерная выразительность его чёрных глаз, его
щедрые и широкие жесты,
Чтобы взглянуть на всё это, я часто приходил к нему в
дом, — был он к тому же мудр.
Ему было больше восьмидесяти, его сыновья были дюжие,
бородатые, опрятные, загорелые, стройные,
Они и его дочери любили его, все, кто видел его, любили его.
Они любили его не потому, что так принято, они любили его
личной любовью,
Пил он одну только воду, кровь просвечивала, словно кумач,
сквозь смуглую кожу его лица,
Он был завзятый рыбак и стрелок, он сам ходил в море под
парусом, у него был отличный бот, подаренный
ему знакомым строителем лодок, у него были
охотничьи ружья, подаренные ему теми, кто любил его,
Когда он шёл со своими пятью сыновьями и многими
внуками на охоту или на рыбную ловлю, он
показался бы вам самым красивым и сильным из
них изо всех,
Вам хотелось бы долго и долго оставаться с ним вместе, вам
хотелось бы сидеть рядом с ним в его лодке, чтобы
вы могли прикоснуться друг к другу.

Я понял, что быть с теми, кого любишь, — довольно.
Быть окружённым красивою, любопытною плотью, которая
смеётся и дышит, — довольно,
Проходить среди них и касаться любого из них и легко на
минуту обнять мужскую или женскую шею, —
чего мне ещё!
Большей радости я не прошу, я плаваю в ней, как в море…
Стоять близко к мужчинам и женщинам, смотреть на них,
общаться с ними, вдыхать их запах, это радует
душу вполне,
Все вещи радуют душу, но это радует душу вполне.

Это — женское тело.
С головы до ног от него исходит божественный свет,
Оно тянет к себе яростным; неодолимым притяжением,
Под его дыханием я, — как беспомощный пар, всё с меня
упадает тогда, остаёмся только я и оно.
Книги, искусство, религия, время, видимая и твёрдая почва,
и то, чего я ждал от небес, и то, что меня пугало
в аду, всё исчезает теперь,
Безумные нити, буйные ростки неудержимо из него
пробиваются и получают такой же буйный ответ,
Волосы, грудь, бёдра, изогнутая линия ног, небрежно упавшие
разъятые руки, и мои разомкнулись тоже.
Прилив и отлив любви, сладкая боль вздымаемой, крепнущей
плоти,
Обильные брызги любви, горячие, бьющие брызги, белый,
густой, опьяняющий сок,
Новобрачная ночь любви, верно и нежно входящая в
распростёртый рассвет,
Волнообразно втекающая в послушный и уступчивый день,
Потерявшаяся в этих объятиях сладкомясого дня.

Это — зерно, после ребёнок рождается женщиной, мужчина
рождается женщиной,
Это — баня родов, из которой исходят все вещи, большие и
малые, — и снова исход.
Женщины, что вам стыдиться?
Вы ворота тела, и вы ворота души.
В женщине всё, все качества, она придаёт им гармонию,
Она на своём месте, она в равновесии, она движется
гармонично и прямо,
Она — все вещи под достодолжным покровом, она и
действенная и косная равно,
Ей зачинать не только дочерей, но и сынов, не только сынов,
но и дочерей.

Когда я вижу мою душу, отражённую в Природе,
Когда я вижу сквозь туман Кого-то в невыразимой
законченности, в красоте и здоровьи,
Вижу склонённую голову и руки, скрещенные на груди,
Женщину вижу я.

Мужское тело продаётся с аукциона
(Я часто ходил до войны на невольничий рынок и глядел,
как идёт торговля).
Продавец бестолков, не умеет работать, я иду и помогаю
продавцу.

Джентльмены, посмотрите на это чудо,
Какую бы цену за него ни просили, оно стоит гораздо
больше,
Чтобы создать это чудо, земля готовилась миллиарды веков
без единого растенья и животного,
И, не спотыкаясь, упорно кружились миры для него.

И эта голова — в ней всесокрушающий мозг,
В ней и под ней вещество, из которого создаются герои.

Всмотритесь в эти руки и ноги — красные, чёрные, белые, —
как мудры в них жилы и нервы,
С них может быть содрана кожа, чтобы вы видели их.

Тончайшее чувство, зажжённые жизнью глаза, хотенье,
отвага,
Выступы мускулов тут на груди, гибкий спинной хребет,
вёрткая шея, мясо не рыхлое, руки и ноги хороших размеров,
И какие чудеса там внутри.
Там кровь пробегает,
Всё та же древняя кровь! всё та же красная кровь!
Там набухает и мечется сердце, там все желания, способности,
страсти, мечты.
(Или, по-твоему, их там нет, раз они не выражают себя в
салонах и в аудиториях на лекции?)

Он не один, он отец тех, кто станут отцами и сами,
В нём начало многолюдных государств, богатых республик,
Он множества жизней бессмертных источник, бесчисленных
воплощений и радостей.

И знаете ли вы, кто придёт от потомков потомков его через
мириады веков!

Муза, беги из Эллады, покинь Ионию,
Сказки о Трое, об Ахилловом гневе забудь, о скитаниях
Энея, Одиссея,
К скалам твоего снегового Парнаса дощечку прибей: «За
отъездом сдаётся внаём».
И такое же подвесь объявление в Сионе, на Яффских воротах
и на горе Мориа,
И на всех итальянских музеях, на замках Германии, Испании,
Франции,
Ибо новое царство, вольнее, бурливее, шире, ожидает как
владычицу тебя.
Наши призывы услышаны!
Да и сама она издавна жаждала этого.
Она идёт! Я слышу шелест её одежд!
Я чую сладостный аромат её дыхания!

О царица цариц! О, смею ли верить,
Что классические статуи и эти древние храмы не могли
удержать её?
Что тени Виргилия, Данте и мириады преданий, поэм,
старых связей и дружб не влекли её, как магниты,
к себе?
Что она кинула всё и — здесь?
Да, уже умер, замолк её голос там, над Кастальским ключом,
И египетский Сфинкс с перебитою губою умолк,
И замолчали гробницы, хитро ускользнувшие от власти
веков,
Каллиопа уже никого не зовёт, и Мельпомена, и Клио, и
Талия мертвы,
Иерусалим — горсть золы, развеянной вихрем, сгинул,
Полки крестоносцев, потоки полночных теней, растаяли вместе
с рассветом.
Где людоед Пальмерин? где башни и замки, отражённые
водами Уска?
И все рыцари Артура пропали, Мерлин, Ланселот, Галахад,
сгинули, сникли, исчезли, как пар,
Ушёл он! ушёл от нас навсегда этот мир, когда-то могучий,
но теперь опустелый, безжизненный, мглистый,
Шелками расшитый, ослепительно яркий, чужой, весь в
пышных легендах и мифах,
Его короли и чертоги, его попы и воители-лорды, его
придворные дамы
В короне, в военных доспехах, он ушёл вместе с ними в свой
кладбищенский склеп и там заколочен в гроб,
И герб его — алая страница Шекспира,
И панихида над ним — сладко тоскующий стих Теннисона.
К нам поспешает знаменитая emigrèe, я вижу её, если вы и
не видите,
Торопится к нам на свидание, с силой пробивает себе дорогу
локтями, шагает в толпе напролом,
Жужжание наших машин и резь паровозных свистков её
не страшат,
Её не смущают ни дренажные трубы, ни циферблат
газометра, ни искусственные удобрения полей,
Приветливо смеётся и рада остаться
Она здесь, среди кухонной посуды!
Но погодите — или я забыл приличье?
Представить незнакомку тебе, Колумбия! (Для чего же я
живу и пою?)
Во имя Свободы приветствуй бессмертную! ударьте по рукам,
И отныне вы обе, как сёстры, живите в любви.