Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

– Когда мне было двадцать два, я тоже спал с девушками, – произнес Джек, – если ты это имеешь в виду.

– Вы прекрасно знаете – я о другом, – сказал Брезач. – Вы сейчас женаты, да?

– Тебе известно, что я женат.

– Что вы говорите вашей жене? – спросил Брезач. – Вы говорите ей, что любите ее?

– Довольно, – сказал Джек. – Вернись к политике.

– Ладно, – рассудительным, дружеским тоном продолжил Брезач. – Вы говорите, что любите ее. Но в ваших словах присутствует некая мысленная натяжка. Выразим ее численно. Десять процентов? Двадцать? Что скажете? Две недели вы проводите в Риме, потом служебная командировка в Лондон или Нью-Йорк, а Вероник везде полно, и у меня совсем нет уверенности в том, что вы ведете целомудренную жизнь в Париже…

– Роберт, ты начинаешь оскорблять Джека, – сказал Макс.

– Мы с Джеком перешли за грань оскорблений, – заметил Брезач. – Мы вплотную приблизились к точке убийства. Находимся у той черты, когда в глазах пылает правда.

Он снова обратился к Джеку.

– Так вот, вся ваша жизнь построена на системе ограничений. Вы признаете обязательства любви, но строго ограниченные. То же самое справедливо в отношении вашей работы, но отдаваться ей полностью стал бы только полный кретин. Вы – человек с разорванной душой, современный, бесчестный, бесполезный, ненадежный варвар. Я выражаюсь слишком резко?

– Да, – сказал Джек. – Продолжай в том же духе.

– Поговорим о религии, – сказал Брезач. – Где еще обсуждать эту тему, если не в Риме? Вы – верующий человек?

– Нет.

– Бываете в церкви?

– Иногда, – сказал Джек.

– А, – протянул Брезач, – ну конечно. Вы же государственный чиновник. С тех пор как у власти оказались республиканцы, путь наверх для ваших коллег проходит через храмы. Вы верите в Бога?

– На этот вопрос я отвечать не стану, – сказал Джек. – Учти, у меня мало времени. Через несколько дней я улетаю в Париж.

– Кто вы, хотя бы формально? – спросил Брезач. – Протестант?

– Лютеранин, – ответил Джек, – если не атеист. Брезач кивнул.

– Если не атеист. А ваша жена? Джек заколебался.

– Она – католичка.

– А дети?

– Сейчас они ходят к мессе.

– Ага, – с холодным торжеством произнес Брезач. – Сейчас они – жертвы предрассудков, подавления духа, кровавых мифов, нетерпимости, темноты, идолопоклонства, словом, всего того, что ненавистно их отцу. Сейчас. Вы видите, Макс? – Брезач посмотрел на венгра пылающими глазами. – Тот, кто из всего страждущего человечества надумал спасать именно меня, даже не имеет мужества открыто заявить о своем атеизме, отказывает себе в мало-мальски честном поступке, который позволил бы ему хранить верность его отсутствующему Богу. Он ловкач и приспособленец. Последите за ним, и вы застанете его определяющим направление ветра с помощью облизанного пальца. Иногда он чуть ли не крестится. Хуже того, он позволяет креститься своим невинным и беспомощным детям. Он вечно колеблется, балансирует; улыбается, терпя поражение; смеется над своим талантом, который он не сберег, проскальзывает, словно угорь, через сети общества, наживается на том, что человечество боится взлететь в воздух, изменяет жене во время поездок, предает себя при каждом вздохе… Естественно, дамы его обожают и падают к его ногам, потому что он отдает им только часть себя; какая женщина устоит перед человеком, который всегда частично отсутствует? Он ложится в чужую постель так же, как заходит в церковь, – не веря в Бога, не получая удовольствия от пения хора, единения с молящимися; аминь, раздвинутые ноги, аминь, кончил, аминь, принял душ, аминь, женат, неженат, аминь, аминь!

Трезвый он тоже так говорит?

– Очень часто, – сказал Макс.

– Вы с ним, вероятно, не скучаете, – заметил Джек.

– Не шутите, – резко сказал Брезач. – Я на вас нападаю. Придет время, и вы почувствуете силу моих ударов, вы будете плакать от боли и сожаления…

Он взял большую деревянную перечницу и посыпал перцем кусок сыра, лежавший перед ним на тарелке.

– Его делают из молока буйволицы, – сообщил он светским тоном. – Вы это знали?

– Нет, – ответил Джек.

– Я всегда мечтал жить там, где доят буйволиц, – сказал Брезач, воткнув вилку в большой кусок сыра и поднеся его ко рту. – Мы у себя в Америке избавились от буйволов и Чарли Чаплина. Хвала Макгрейнери.

– Не заводись, Роберт, – сказал Макс.

– Так вот, когда я поправился, – спокойно произнес Брезач, словно он и не прерывал своего рассказа, – я вынудил мою мать заложить кольцо и дать мне денег на дорогу в Италию. Я дал ей слово: не найду за год стоящую работу в кино – вернусь домой, посвящу свою жизнь комиксам и буду чтить отца и мать, как подобает порядочному сыну. Кстати, Эндрус, а чем занимался ваш отец?

– У него был в Калифорнии маленький заводик по производству сухофруктов.

– Господи, на что люди тратят свою жизнь, – сказал Брезач. – Он испытывал священный трепет перед сухофруктами?

Нет, – ответил Джек, – он просто зарабатывал на жизнь. Он не относился к своей работе слишком серьезно. Она позволяла ему содержать семью и покупать книги, а к большему он не стремился.

– Он был американцем?

– Да.

– Ему повезло, что он успел умереть, прежде чем Макгрейнери добрался до него.

– Роберт, – предостерегающе произнес Макс.

– Я пытаюсь узнать как можно больше о самом важном для меня человеке на свете, – сказал Брезач, – о Джоне Эндрусе. Или о Джеймсе Рояле. Он для меня самый важный человек на свете, потому что он украл у меня то, в чем я нуждался больше всего. Он – мой заклятый враг, демон утраты.

Брезач говорил как безумный, прикрыв глаза; пот блестел на его щеках.

Когда я смотрю на него, я вижу моего отца, типографию, дверь, захлопывающуюся у меня перед носом, я вижу мою любовь, уходящую вдаль по тысяче темных, незнакомых улиц, вижу постель с лежащим в ней беглецом, заменившим исчезнувшую девушку. Я смотрю на него и вспоминаю день, когда я пытался покончить с собой… Для меня чертовски важно, что его отец сушил фрукты в Калифорнии. Я должен узнать все о моем недруге.

– Ты напился, – сказал Джек.

– Вполне возможно, – спокойно отозвался Брезач. – Но вы, трезвый или пьяный, тоже должны узнать меня. Вы со мной связаны. Мы – главные элементы в жизни друг друга. Мы сплелись, как змеи. Вы – цивилизованный человек. Прежде чем вы сделаете что-либо для меня, вы должны получить полную информацию. Тогда потом, что бы ни случилось, вы не сможете сказать себе: «Я не знал. Это получилось случайно»

Осушив свой бокал, он вновь стал наполнять его красным вином.

Руки юноши дрожали, и горлышко графина с гербом Рима нервно позвякивало о стекло.

– Я в отчаянии, – сказал он, – и вы должны знать об этом.