Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

– Надо быть оптимистом.

– Американцам это легче. Быть оптимистами, я имею в виду, – заметил Макс. – Конечно, у вас был шанс, но вы его упустили. Сразу после войны вам следовало бросить бомбу.

– Мы не могли пойти на это. Макс пожал плечами.

– Наверно, у вас были свои причины. И все же только бомба могла спасти вас.

К стойке подошел Брезач.

– Никто ее не видел, – сообщил он. – Что дальше?

– Выпей, – сказал Джек. – Похоже, ты в этом нуждаешься. На сей раз они взяли бренди. Пошел девятый час. Джек посмотрел на своих спутников – на сутулого, интеллигентного, тихого человека с красным шерстяным шарфом, блуждающего по Европе, и измученного, обессилевшего парня. Он чувствовал, что связан с ними, несет за них ответственность. Внезапно ему показалось очень важным, чтобы они не потеряли друг друга. К тому же Джек стремился оттянуть тот час, когда он останется один на один с ночью.

– У меня есть идея, – сказал он. – Пора перекусить. Позвольте угостить вас обедом.

Макс вопросительно взглянул на Брезача.

– Хорошо, – сказал парень. – Почему бы вам и правда не накормить нас? Уж это вы можете для нас сделать. Отведите нас в хороший ресторан.

Они выпили еще по одному бокалу и отправились обедать.

Брезач выбрал ресторан, в котором никогда прежде не был; он слышал о нем от Вероники. Девушка как-то сказала, что это заведение ей не нравится и она туда больше не пойдет. Исходя из предположения, что, если Вероника находится в Риме, она будет избегать те места, которые она посещала с Джеком и Брезачем, парень предложил пойти именно в этот ресторан.

Ее там не было.

В этом обыкновенном маленьком trattoria кормили не хуже и не лучше, чем в сотне других trattoria города; Джек согласился с Брезачем, что Вероника, обходившая стороной это заведение, видно, руководствовалась какими-то неведомыми им соображениями.

Они выпили два графина красного вина; лицо Брезача пылало, он говорил, не умолкая. Они оба с Максом ели, жадно поглощая пищу. В ресторане было тепло, но Брезач не снял пальто, потому что он был без пиджака.

– Вернувшись из армии, – рассказывал Брезач, – я послал отца к черту. Мне платили пенсию – пятьдесят долларов в месяц. Я встретил человека, который собирался снимать в Нью-Йорке документальный фильм…

– Почему тебе назначили пенсию? – удивился Джек. – В какой войне участвовал ты?

– Ни в какой, – отозвался Брезач. – Я сделан из иного материала, нежели герои. Я пострадал во время учений. Это на меня похоже. Взорвавшаяся мина едва не оторвала мое колено. Однако меня неплохо подлатали. Я хромаю, лишь когда идет дождь. Мой отец был в бешенстве. Куда он только не писал. Ему казалось, что страна нанесла ему оскорбление, так обойдясь с его сыном. Он даже целых две недели ласково обращался со мной. Дал семьдесят пять долларов, чтобы я отдохнул на Кейп-Коде. Но я снял на эти деньги комнату на Четвертой Западной улице и заявил ему, что не собираюсь заниматься его дурацким бизнесом.

– Что он делает? – спросил Джек.

Издает комиксы. Он – король комиксов, – пояснил Брезач. – Относится к комиксам с религиозным пиететом. Считает, что умение создавать комиксы отличает человека от животного. Он воспринял мой отказ работать у него так, словно я был сыном епископа, заявившим отцу о своем неверии в существование Бога. Разразилась сцена, затянувшаяся на всю ночь. Он сказал, что больше не даст мне ни цента, обещал лишить наследства. У него ветхозаветные представления об отношениях отца и сына. Он мог бы стать закадычным другом мистера Баретта. Моя мать заламывала руки и обливалась слезами. Вечера в нашем доме казались эпизодами из «Стеллы Даллас». Порой, слушая его пространные речи, я не мог удержаться от хохота. Тогда он заявлял матери: «Видишь, что ты наделала?» Она снова принималась рыдать. Я думаю, она установила рекорд по количеству слез, пролитых американскими матерями. А ваш отец? – спросил Брезач. – Что он сказал, узнав, что вы собираетесь стать актером?

– Он сказал: «Будь хорошим актером», – произнес Джек.

– Я вам уже говорил в прошлый раз – вы родились под счастливой звездой. У вас и отец что надо.

– Был, – заметил Джек. – Он умер.

– И тут повезло.

Брезач наполнил свой бокал. Скатерть перед юношей уже была залита красным вином.

– Как вы оказались в Италии? – спросил Джек. Ему не хотелось говорить об отце.

– Человек, снимавший документальный фильм, разорился. Под конец я все делал сам – носил камеру, договаривался о кредите с проявочной фирмой, работал в монтажной. Я вкалывал по двадцать часов в сутки. Бесплатно. Одно время питался на двадцать центов в день. Потом голодал. Заболел воспалением легких. Мать забрала меня из больницы под расписку и отвезла домой. Отец не заходил в мою комнату. Он ждал, когда я приползу к нему и, стоя на коленях, скажу, что все понял, пообещаю посвятить свою жизнь комиксам. К моменту выздоровления во мне уже созрело решение поехать в Италию. Только итальянцы создают картины, от которых честного зрителя не выворачивает в кинозале. Это единственная страна, где человеку, серьезно относящемуся к кино, есть чему поучиться. Знаете, почему итальянцы делают хорошие фильмы? Они открыто, без ложного стыда находят радость друг в друге. Они восхищаются всем итальянским – пороками и абсурдом не меньше, чем добродетелью. Они видят комедию в похоронах, порочность – в девственнице, святость и нечестивость возле одного алтаря. Когда американский артист смотрит на кого-либо из своих сограждан, он немедленно переполняется чувством отвращения. И я его понимаю, но это не может служить базисом для всего искусства.

– Почему ты решил, что хочешь обязательно снимать фильмы?

В двадцатом веке кино превратится в величайшее из искусств, – торжественно провозгласил Брезач. – Сейчас оно делает лишь первые неуверенные шаги.

Увлекшись, юноша возбужденно замахал руками.

– Вся красота, трагичность и мужество века найдут свое отражение на пленке, прочие виды творчества уступят пальму первенства кинематографу. Шекспиром этого столетия станет режиссер. И он будет работать не для нескольких сотен зрителей, понимающих один язык. Он будет творить для всего мира. Он обратится к миллионам непосредственно, не прибегая к помощи слов, и люди поймут его. Индейцы, китайцы, феллахи, пеоны, кули, фабричные рабы…

Брезач говорил почти бессвязно.

– В вонючем тесном сарае на краю земли потухнет свет, и режиссер проникнет в каждое сердце, он откроет зрителям свой мир, свое видение живого человека – черного, коричневого, желтого, белого– и его чаяний. Он станет для каждого любимым братом, наставником, творцом. Вспомните Чаплина. Кто в наше время создал царство, подобное чаплиновскому? Я честолюбив. Я претендую на подобное царство.