Маргарет Этвуд - Лакомый кусочек [litres]

Но сроки поджимали, а опрос уже и так несколько раз переносили, и откладывать его было никак нельзя, к тому же сейчас отсрочка даже на один день будет равноценна трехдневному простою – а все из-за неудобного Рождества. И вот весь выводок миссис Боге́ жалобно кудахча, побрел сквозь густой снегопад.

Все утро офис напоминал базу поисково-спасательной операции в зоне бедствия. Телефоны разрывались от звонков несчастных интервьюеров. Их автомобили, не заправленные антифризом и не оснащенные зимними шинами, глохли и застревали в снежных заносах, замерзшие дверцы прищемляли пальцы, а крышки багажников падали на головы. Картонные стаканчики сметались с лоточков порывами морозного ветра и катились по дорожкам и лужайкам, расплескивая кроваво-красное содержимое по снегу и на интервьюеров, а если интервьюеры уже успевали позвонить в дверь, то и на домохозяек, вышедших за порог. У одной интервьюерши лоток сорвался с шеи и взмыл ввысь, точно бумажный змей; другая пыталась укрыть свой лоток от ветра под пальто, но оба стаканчика опрокинулись и вымочили ее всю до нитки. А после одиннадцати утра в офисе появились и сами интервьюеры, всклокоченные, вымазанные красными потеками, чтобы – в зависимости от темперамента – отказаться от задания, объяснить свою неудачу или удостовериться в собственной значимости как эффективного научного инструмента анализа общественного мнения; а миссис Боге́ вдобавок приходилось принимать на себя взрывы гнева обитателей корпоративного олимпа, не признававших никаких снежных бурь помимо учиненных по их воле. Следы недавних разбирательств все еще виднелись на ее лице, когда она лавировала между жующими сотрудницами. Притворяясь разгневанной или расстроенной, она на самом деле сохраняла благодушие, но сейчас, излучая благодушие, она напомнила Мэриен надменную даму в широкополой шляпе, которая выступает с благодарственной речью перед членами женского клуба, а сама чувствует, как по ее ноге ползет сороконожка.

Мэриен перестала прислушиваться сразу к нескольким разговорам и позволила звукам голосов, наполняющих помещение, слиться в бессмысленную мешанину слогов. Она доела сэндвич с джемом и отправилась за куском торта. Вид снеди на столе возбудил у нее чувство голода: все эти горы еды, эти меренги, и сахарная глазурь, и шоколадный крем, и все эти вредные сочетания жира и сахара, это изобилие сытных лоснящихся яств… Когда она вернулась с куском бисквита, Люси, только что беседовавшая с Эмми, уже болтала с Милли, поэтому стоило Мэриен снова сесть на свое место, как ей пришлось волей-неволей слушать их беседу.

– …естественно, они понятия не имеют, что с этим делать, – говорила Люси. – Не станешь же ты просить кого-то: «А будь добр, прими ванну!» То есть это не слишком вежливо.

– И в Лондоне так грязно, – сочувственно произнесла Милли. – Вечером встречаешь мужчин, а у них белые воротнички черные от грязи, буквально черные. Там везде сажа.

– Да, это уже давно так, и становится все хуже и хуже, и зашло так далеко, что им стыдно даже просто попросить друзей…

– Это вы о ком? – спросила Мэриен.

– Об одной девчонке , которая жила у моих знакомых в Англии, она вообще перестала мыться . А так нормальная девчонка, вот только не мылась, даже волосы не мыла, и не меняла одежду и вообще, и так продолжалось очень-очень долго, но они не хотели ей делать замечаний, потому что в остальном она была совершенно нормальная , но скорее всего она просто была больная на всю голову.

Эмми сразу же повернула к ним свое остроклювое узкое лицо, и для нее рассказ пришлось повторить с самого начала.

– И что было потом? – спросила Милли, слизывая с кончиков пальцев шоколадный крем.

– Ну, – начала Люси, лениво куснув пирожное, – потом стало совсем ужасно. В смысле, она носила одну и ту же одежду , вообще не снимая. И так месяца три или четыре.

Эти слова были встречены изумленными возгласами: «Не может быть!» – и тогда она поправилась:

– Ну, может, два. И они уже решили потребовать: либо пусть примет ванну, либо пускай съезжает. А вы бы не потребовали? И вот она как-то вернулась, сняла с себя эту одежду и всю сожгла, потом приняла ванну, помылась, и с тех пор стала совершенно нормальной. Вот так просто.

– Хм, да она чокнутая, – разочарованно протянула Эмми.

Она ожидала услышать, что та девушка перенесла тяжелую болезнь или даже операцию.

– И конечно, они там все ужасно грязные! – изрекла Милли тоном повидавшей всякое на своем веку женщины.

– Но ведь сама она была отсюда ! – воскликнула Люси. – То есть она получила нормальное воспитание, выросла в хорошей семье и все такое; это же не то что бы у них в доме не было ванны , ее родители всегда были очень чистоплотными!

– Может, с ней произошло то, через что мы все проходим, – философски заметила Милли. – Может, она просто была незрелая, и, оказавшись вдали от дома, одна, она…

– А я думаю, она была больная на всю голову, – не согласилась Люси.

Она выковыривала изюминки из рождественского кекса, чтобы потом их съесть.

Мэриен привлекло слово «незрелая», и она стала размышлять над ним, мысленно поворачивая его разными гранями, как найденный на берегу необычный камешек. Это слово ассоциировалось у нее с недозрелым зернышком кукурузы и вообще с овощами или фруктами. Ты сначала зеленая, а потом созреваешь, становишься зрелой. Зрелую фигуру отличает особое облачение. Другими словами, слой жира.

Она осмотрелась по сторонам, оглядев присутствующих женщин с открывающимися и закрывающимися ртами, которые говорили или жевали. Эти женщины, сидя группками на рождественском корпоративе, утратили внешний лоск официальности, в обычное время отделявший их от анонимной армии домохозяек, чье сознание они пытались изучать. Они и сами могли быть в домашних халатах и бигуди. Но так уж случилось, что они были облачены в одеяние зрелых фигур. Все они были зрелыми, а кое-кто из них и переспелыми, а кто-то уже начал скукоживаться. Они казались ей бутонами на высоких стеблях, прикрепленных к незримым ветвям, в разной степени расцвета и увядания. И в этом смысле сидящая рядом с ней худенькая стройная Люси пребывала еще в ранней стадии развития – как зеленая почка или цветок, формирующийся под золотистой чашечкой волос…

Она осматривала окружающие ее женские тела с любопытством, критически, так, будто никогда их до этого не видела. Отчасти так оно и было, они всегда находились у нее перед глазами в офисе, как телефонные аппараты, стулья и пишущие машинки: предметы, которые она воспринимала как очертания и поверхности – не более. Но теперь она обратила внимание на жировой валик, образованный на спине у миссис Гандридж краем корсета, на окорокоподобную ляжку под платьем и жировые складки вокруг шеи, и на ее мясистые щеки, и сетку варикозных вен на пухлой икре, и еще она заметила, как трясутся ее желеобразные брыли, когда она жует, и что ее толстый свитер сидит на ее покатых плечах, точно вязаная грелка на заварном чайнике; под стать ей были и другие фигуры с похожей архитектурой, но с иными пропорциями и степенью рыхлости холмистых причесок и волнообразными контурами грудей, талий и бедер, чья подвижность и гибкость была укрощена – внутри скелетом, а снаружи панцирем одежды и косметики. Какие же необычные существа! И как нескончаемо у них перетекает то, что находится снаружи, внутрь и обратно, как они вбирают в себя предметы и исторгают их из себя, шевеля челюстями, будь то слова или картофельные чипсы, отрыжка, жир, волосы, младенцы, молоко, экскременты, печенье, рвота, кофе, томатный сок, кровь, чай, пот, алкоголь, слезы и мусор…