Маргарет Этвуд - Лакомый кусочек [litres]

– Пошли, – тихо, почти шепотом, произнес Дункан. – Покажу тебе свои любимые вещицы.

Они взобрались по винтовой лестнице, вившейся вокруг нелепого тотемного столба к куполу. Мэриен так давно не была в этой части музея, что все теперь представлялось ей воспоминаниями о не очень приятном сне, похожем на тот, из которого пробуждаешься после наркоза, когда тебе вырезали гланды. В университете она была на одном занятии в подвальном помещении (по геологии – это был единственный способ избежать занятий по основам религии, и с тех пор у нее выработалось стойкое неприятие к всяким камням), а иногда ходила в кафе музея на первом этаже. Но она впервые поднималась по этим мраморным ступеням в чашеобразную пустоту, которая сейчас казалась почти осязаемой, пронзаемая пыльными копьями солнечного света всякий раз, когда тусклое зимнее солнце пробивалось сквозь узкие оконца далеко вверху.

Они на минуту остановились посмотреть вниз с балюстрады. Внизу змейка школьников скользила через турникет и направлялась к шеренгам складных стульев сбоку от ротонды; на таком расстоянии дети казались сильно уменьшенными. Их звонкие голоса приглушались толстыми круглыми стенами, поэтому звучали как будто совсем издалека.

– Надеюсь, они не станут сюда подниматься, – сказал Дункан, оттолкнувшись от мраморных перил. Он схватил Мэриен за рукав пальто, повернулся и увлек за собой в боковую галерею. Они медленно шагали по скрипучему паркету мимо застекленных витрин.

В последние три недели она виделась с Дунканом довольно часто, причем по тайному сговору с ним, а не случайно, как это бывало раньше. Сейчас он писал статью на тему «Односложные слова у Мильтона», в которой намеревался провести глубокий лингвистический анализ в нестандартном ключе. Но уже две с половиной недели он не мог сдвинуться с первой фразы: «В высшей степени существенное значение имеет то, что…» – и, устав от частых походов в прачечную, нуждался теперь в другого рода спасительных передышках.

– Почему бы тебе не познакомиться с аспиранткой , специализирующейся по английской литературе? – поинтересовалась она как-то, увидев в витрине их отражение и поразившись, насколько же они разные. Себе она напомнила сиделку, нанятую, чтобы выводить его на прогулки.

– Но это не будет передышкой, – возразил Дункан, – они ведь тоже все пишут статьи. И нам пришлось бы это обсуждать. Кроме того, – заметил он меланхолично, – у них наблюдается дефицит грудей. – И выдержав многозначительную паузу, добавил: – Или переизбыток оных у некоторых.

Мэриен казалось, что ее, как говорится, «использовали», но она и не возражала быть используемой, покуда понимала, с какой целью это делается, ей даже нравилось, когда ее «использовали», если она отдавала себе в этом отчет. Разумеется, Дункан «претендовал» на ее время и внимание. Но не пугал ее тем, что собирался дать нечто непонятное взамен. Его абсолютная сосредоточенность на самом себе действовала на нее в каком-то смысле ободряюще. Поэтому, когда он бормотал, прижавшись губами к ее щеке: «А знаешь, ты мне даже не особенно-то и нравишься !» – ее это не смущало, потому что ей не надо было отвечать. Но когда Питер, заняв примерно такую же позу, шептал: «Я люблю тебя!» – и ждал ее отклика, ей приходилось выдавливать из себя ответные слова.

Мэриен казалось, что и она использовала Дункана, хотя не вполне понимала свои мотивы, как и многие другие свои мотивы в последнее время. Все эти долгие недели, что она жила так, будто плыла по течению (и было так странно сознавать, что она вообще продолжала двигаться: ей предстояло поехать домой через пару недель, сразу после вечеринки, которую устраивал Питер, а еще через две недели – или три? – после этого она выйдет замуж), были, говоря по-простому, периодом ожидания, превозмогания времени без каких-либо событий и предвкушения некоего события в будущем, предопределенного неким событием в прошлом; но в то же время, когда она проводила время с Дунканом, ее засасывало в воронку момента: у них фактически не было никакого прошлого и уж точно никакого будущего.

Мэриен раздражало, что Дункана совершенно не интересовала ее предстоящая свадьба. Он выслушивал все, что она хотела ему про это рассказать, криво усмехался, когда она говорила, что выйти замуж – хорошая идея, а потом пожимал плечами и равнодушно сообщал, что ему как раз идея кажется ужасной, но она прекрасно справляется, и это в любом случае ее трудности. Потом он мягко переводил разговор на более сложную и всегда интересующую его тему – на самого себя. Его, похоже, вовсе не волновало, что будет с ней после того, как она выпадет из рамок его вечного настоящего: единственное сделанное им замечание по поводу перемен в его жизни после ее свадьбы свелось к тому, что ему придется где-то найти ей замену. И подобное отсутствие интереса с его стороны действовало на нее успокаивающе, хотя ей даже не хотелось задумываться почему.

Они шли по залу азиатского искусства. Тут было выставлено множество бледных ваз и покрытых лаком и глазурью блюд. Мэриен смотрела на гигантский настенный ковер, испещренный маленькими золотыми изображениями богов и богинь, замерших вокруг исполинской фигуры в центре: тучного Будды, улыбающегося, точно миссис Боге́, которая своей божественной волей управляла, безмятежно и непостижимо, бесчисленной армией крошечных домохозяек.

Правда, Мэриен всегда радовалась, когда Дункан звонил ей и уже привычным голосом, взволнованным и удрученным, просил с ним встретиться. Для этих неотложных встреч они выбирали самые экзотические места: заснеженные парки, художественные галереи, случайный бар (но никогда не в «Парк-плазе»), где они могли обниматься как бы невзначай, тайно, холодно и где плотная зимняя одежда могла бы погасить внезапную страсть.

В то утро он позвонил ей в офис и предложил, а вернее, потребовал, сходить с ним в музей:

– Я хочу в музей! – заявил он безапелляционно.

Мэриен сбежала с работы пораньше, сославшись на запись к стоматологу. Но это не имело уже никакого значения: все равно через неделю она увольнялась, и ее сменщица уже проходила практику.

Музей был удачным местом для свидания: Питер туда никогда не ходил. Ее ужасала одна только мысль, что Дункан и Питер могут случайно столкнуться. Ужас был иррациональный, потому что, во-первых, убеждала она себя, нет причин, почему Питера такая встреча могла бы расстроить: его это никак не затрагивало, тут не могло возникнуть никакого соперничества, ни какого-либо другого столь же дурацкого чувства, а во-вторых, даже если бы они встретились, она всегда могла бы сказать, что Дункан – ее старинный приятель по колледжу, или придумать что-то подобное. Ей ничего не угрожало, но что ее реально пугало, так это перспектива уничтожения, нет, не ее отношений с Питером, а одного из них, хотя кто кого уничтожит и почему, она сказать не могла, и постоянно удивлялась, как это у нее вообще могли возникнуть такие смутные предчувствия.