Маргарет Этвуд - Лакомый кусочек [litres]

– Я? Ну, конечно. Думаю, да. А почему нет?

– Тогда скажи Тревору, что я согласна. – Все равно Питер работал над очередным делом, а Эйнсли сегодня вечером будет в пренатальном центре.

Он отправился передать ее согласие. Через пару минут оба соседа Дункана встали и вышли из кафе. А сам он, чуть сутулясь, вернулся и сел.

– Тревор сказал, это обалденная новость, – доложил Дункан. – Сейчас он побежал домой по-быстрому что-нибудь запечь в духовке. Ничего особенного. Нас ждут через час.

Губы Мэриен разъехались в улыбке, и она поспешно прикрыла рот ладонью, внезапно вспомнив обо всех продуктах, которые она была не в состоянии есть.

– А как думаешь, что он приготовит? – спросила она безучастно.

Дункан пожал плечами.

– Ну, я не знаю. Он любит готовить блюда на шпажках и поджигать их. А что?

– Просто я не могу есть массу вещей. В смысле, в последнее время не могу их есть. Например, мясо, яйца, некоторые овощи.

Дункана, похоже, это признание совсем не удивило.

– Ладно, но Тревор очень гордится своей стряпней. То есть мне-то все равно, я готов каждый день есть одни гамбургеры, но он обидится, если ты не притронешься к тому, что у тебя в тарелке.

– Ну, он еще больше обидится, если я все это сблюю, – угрюмо сказала она. – Может, мне лучше не приходить.

– А, перестань, что-нибудь придумаем! – В его голосе послышалась нотка коварного любопытства.

– Мне очень жаль, я сама не понимаю, почему это со мной происходит, но я ничего не могу с собой поделать! – Она подумала: а если сказать, что я сижу на диете?

– А, – оживился Дункан, – может быть, ты представительница современной молодежи, восставшей против системы? Хотя едва ли правильно начинать борьбу с пищеварительной системы. Но почему бы и нет? – рассуждал он вслух. – Я, кстати, всегда считал процесс еды очень смешным. Если бы я мог, я бы от этого вообще отказался, хотя, как говорят, это необходимо, чтобы не помереть.

Они встали из-за столика и надели пальто.

– Лично я бы предпочел, – сказал он на пути к выходу, – чтобы меня кормили через внутривенный катетер. Если бы я знал нужных людей, уверен, это можно было бы организовать.

Когда они вошли в подъезд, Мэриен сняла перчатки, сунула руку в карман пальто и повернула помолвочное кольцо камушком вниз. Она сочла, что было бы невежливо щеголять этим красноречивым бриллиантиком перед соседями Дункана, которые проявляли такое трогательное участие в его судьбе. А потом и вовсе сняла кольцо. Но тут же подумала: «Что я делаю? Мне же замуж выходить через месяц! Почему бы им не узнать об этом?» – и надела обратно. А затем ей в голову пришла другая мысль: «Я же их никогда больше не увижу. Зачем все так усложнять?» – снова сняла кольцо и убрала его в сумочку для надежности.

Они поднялись по ступенькам и оказались перед дверью квартиры, которая раскрылась прежде, чем Дункан успел дотронуться до дверной ручки. Их встретил Тревор в фартуке. В нос ударили ароматы пикантных специй.

– А я слышал, как вы подошли, – пояснил он. – Входите. Ужин, боюсь, будет готов не раньше чем через несколько минут. Очень рад, что вы смогли прийти, э-э… – Его светло-голубые глаза вопросительно поглядели на Мэриен.

– Мэриен, – представил ее Дункан.

– Ах да, – отозвался Тревор. – Кажется, мы еще не знакомы… официально. – Он улыбнулся, и на его щеках появились ямочки. – Сегодня у нас то, что нашлось в доме – ничего особенного. – Он нахмурился, понюхал воздух, издал тревожный вопль и ринулся в кухонный отсек гостиной.

Мэриен поставила ботинки на газетку при входе, а Дункан унес ее пальто к себе в спальню. Она прошла в гостиную и глазами поискала, где бы сесть. Ей не хотелось занимать пурпурное кресло Тревора или зеленое Дункана – тогда ему негде было бы сесть, – но и пристраиваться на полу среди вороха бумаг тоже не хотелось: ведь она могла бы перепутать страницы чьей-то диссертации, а Фиш уже сидел в своем красном кресле, забаррикадировавшись обрезком половицы, на которую положил лист бумаги и что-то там сосредоточенно писал. У его локтя стоял полупустой стакан. Наконец она умостилась на подлокотнике зеленого кресла и сложила руки на коленях.

Тревор вышел, напевая, из кухонного отсека с подносом, на котором стояли хрустальные бокалы для хереса.

– Благодарю, очень мило, – вежливо сказала Мэриен, принимая от него свою порцию. – Какой красивый бокал!

– Да, элегантный, не правда ли? Это фамильный хрусталь. Сейчас от былой элегантности мало что осталось, – произнес он, пристально глядя в ее правое ухо, словно мог увидеть там, внутри, безбрежные просторы седой, давно исчезнувшей древности. – Особенно в этой стране. Уверен, мы все должны внести свою скромную лепту в сохранение культурного наследия, вы согласны?

При появлении хереса Фиш отложил ручку. Он устремил немигающий взгляд на Мэриен, но не на лицо, а куда-то на живот в районе пупка. Она немного встревожилась и, чтобы отвлечь его, произнесла:

– Дункан рассказал мне, что вы пишете исследование о Беатрис Поттер. Это так увлекательно!

– Что? А, ну да. Я подумывал написать о ней, но сейчас увлекся Льюисом Кэрроллом, он гораздо серьезнее. Знаете, сейчас девятнадцатый век очень в моде. – Он откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза, и его слова заструились монотонно, как ритуальное песнопение, сквозь густую черную бороду. – Конечно, всем известно, что «Алиса» – книга о кризисе сексуального самоопределения, но это старое восприятие, традиционное, общепринятое, а я бы хотел копнуть немного глубже. Ведь с чем мы имеем дело, если посмотреть на это внимательнее. Маленькая девочка низвергается в кроличью нору, то есть символически попадает как бы в пренатальное состояние и пытается осмыслить свое предназначение в жизни… – Он облизал губы. – Свое предназначение Женщины. Это достаточно очевидно. Одна за другой перед ней возникают разные сексуальные ролевые модели, но она, как кажется, не способна принять ни одну из них, то есть я хочу сказать, она буквально оказывается в тупике. Она отвергает Материнство, когда младенец, за которым она присматривает, превращается в свинку, и она не воспринимает позитивно доминирующую женскую роль Королевы и ее кастрирующий приказ «Отрубить ему голову!». И когда Герцогиня пытается оказать ей хитроумно замаскированные лесбийские знаки внимания, ты невольно думаешь: как же сознательно все это проделал старина Льюис: ведь, как бы там ни было, она не поняла и не заинтересовалась, и сразу после этого, вспомним, она беседует с Черепахой Квази, который пребывает в панцире и грусти, – это же явный архетип доподросткового возраста; потом эти в высшей степени символические эпизоды, весьма многозначительные, например тот, где ее шея вытягивается и ее обвиняют в том, что она змея, пожирающая птичьи яйца, вы, конечно, помните, и она с негодованием отвергает эту недвусмысленно разрушительную фаллическую идентификацию; а вспомните ее негативную реакцию на диктаторские замашки Гусеницы, в которой всего-то шесть дюймов длины, а она самодовольно уселась на женственной шляпке гриба идеально круглой формы, обладающей силой уменьшать или увеличивать предметы, все это, по-моему, особенно интересно. Ну и, разумеется, эта одержимость идеей времени, одержимость, имеющая явно цикличную природу, а не линейную. Словом, она предпринимает массу попыток, но отказывается отдать чему-то предпочтение, так что к концу книги вы вряд ли скажете, что она достигла состояния, которое можно было бы назвать зрелостью. Впрочем, у нее все гораздо удачнее получается в «Зазеркалье», где, как вы помните…