Василий Ермаков - Мотив

«Нет. Ничего не получится из этой затеи с женитьбой. Да и зачем? Жизнь только начинается. Погулять надо».

Утром повизгивала метель, сыпала в окна сухим, как пшено, снегом. Приятно было нежиться в теплой постели.

Анисья Деевна готовила пойло для коровы — бросала в ведро картофельные очистки, рубленый турнепс, сечку из соломы, сыпала соль и муку. Юрий Алексеевич, попыхивая самокруткой и щуря левый глаз, щепал лучину на растопку печи и самовара. Соболев встал и наскоро умылся.

— Ну, — проговорил он, — не повезло. Мне ехать, а тут пурга.

— Куда торопишься? — вежливо отозвался Юрий Алексеевич. — Живи еще… И так далее…

— А полнот-ко, — возразила Анисья Деевна. — Матерь, чай, дома ждет.

Соболев внимательно глянул на нее: старуха, видимо, знала все.

Тоня куда-то ушла — дверь в ее комнату была нараспашку.

Мутная мгла бесновалась за окнами. Соболев сунул в мешок тюбик с зубной пастой, щетку, прибор для бритья.

— Так как Штирлиц-то попался? — не утерпел Юрий Алексеевич и в ожидании ответа перестал щепать лучину.

— Пусть это останется моей маленькой тайной, — с нагловатой веселостью ответил Соболев.

— И ладнот-ко! — вмешалась Анисья Деевна. — Жили до се дня без Штирлица и с се дня проживем.

«Ну и ладнот-ко», — про себя передразнил ее Соболев.

Подхватив ведро с пойлом, Анисья Деевна вышла, и тут же появилась Тоня. На прядках ее волос и на ресницах серебрился иней.

— Погодка, — постукивая валенком о порог, сказала она. — Придется на вокзал топать пехом. Мой «газик» поломался. Поставила на ремонт.

— Хочешь, я погляжу? — предложил Соболев.

— Не надо. Тебе на поезд.

— О-о! — неприятно усмехнулся Соболев. — Ты уже все за меня решила?

— Я решила за себя.

Соболев помрачнел. Итак, он тут больше не нужен. Им теперь в этом доме интересуются не больше, чем, например, ушатом или какой-нибудь расшатанной табуреткой. Его бесцеремонно выталкивают, не дают сделать вид, что он уезжает по своему желанию. «Ну ладно. Ладнот-ко…»

— В этом доме кормят отбывающих гостей? — спросил он.

— Как и в любом другом — да. Или ты знаешь дом, где не кормят?

— Попрошу без намеков, — он уселся за стол.

Подышав на красные от мороза руки, Тоня принесла еду. Юрий Алексеевич отводил в сторону хмурящийся взгляд. Соболев повеселел. С беззастенчивостью человека, которому нечего терять, он привередливо выбирал с большого блюда самые румяные, самые пышные ватрушки.

Тоня выпила горячего чаю. Юрий Алексеевич от завтрака отказался. Простенькая эта оппозиция еще больше развеселила Соболева. Наевшись, он надел шинель, застегнул ремень и протянул старику руку.

— Будьте. Не поминайте лихом. И так далее.

— И так далее, — растерянно подтвердил Юрий Алексеевич. — А то пожил бы?..

— Пожил бы, — усмехнулся Соболев. — Если бы не…

И многозначительно оборвал фразу.

Вышли. Тоня заглянула в хлев что-то сказать матери. Соболев спустился с крыльца на улицу. Вьюга секла резко и злобно. Он прошелся взад-вперед, свернул за угол, где строился кирпичный дом. Ветер басовито гудел в пустых оконных проемах, наметая внутри дома причудливых очертаний сугробы. Соболев бросил взгляд на груду кирпичей. Ухмыльнулся. Затем, быстро оглянувшись — не видит ли кто, — развязал вещевой мешок и запихнул в него кирпич.

Вернулся он, прихрамывая, морща лицо. Вышла из хлева Тоня.

— Черт, ногу подвернул, — пожаловался Соболев. — Далеко до станции?

— Не очень. Дай я понесу, — Тоня потянула за ремень мешка.

— Еще чего?

— Давай, давай. Ты должен доставить в Смоленск свое драгоценное «я» в полном порядке.

Как бы нехотя он уступил.

— У тебя что в нем — камни?

— Точно.

За селом — в полях и лугах — метель куражилась безо всякого удержу. Сквозь ее мечущуюся муть время от времени проступали очертания косых изгородей, прясел, стогов. Но в лесу стало гораздо тише. Растрепанные верхушки деревьев величественно раскачивались, стряхивая с ветвей остатки снега.

— А счастье было так возможно, — проговорил Соболев. — Прости, Тонечка, не моя вина.

— Тебя кто-нибудь винит? — удивилась она. — Живи себе спокойно.

Он уязвленно помолчал. Она шагала, наклоняясь вперед, не сетуя на тяжесть мешка.

— Мать-то не надо было посвящать в наши дела, — усмехнулся Соболев.

Она даже остановилась от изумления:

— Ты что — серьезно? Не по себе ли судишь? Уж если ты такой блюститель приличий, то мог бы хоть сказать ей «до свидания».

Ее неуязвимость злила и раздражала его.

— Темная ты, — криво улыбнулся он. — Запуталась в предрассудках и считаешь, что это и есть настоящая жизнь. Ни себе, ни людям.

— Так уж и предрассудки… Если не хочу с первым попавшимся…

— «С первым попавшимся», — передразнил он ее. — Весь мир уже забыл о таких словах. Только у вас помнят. Протри очи, спящая красавица, на дворе двадцатый век кончается.

— Да, конечно. Раз двадцатый век, так погань свое тело, трепли чувства, теряй уважение к себе…

— Между прочим, — насмешливо возразил он, — учеными установлено, что основная причина разводов — физиологическая и, как следствие этого, психологическая несовместимость.

— Ты и прибыл проверить эту самую несовместимость? — засмеялась Тоня. — Какой предусмотрительный, современно мыслящий молодой человек.

— А хоть бы и так. Что тут криминального?

— Ничего. Только уж больно суетливо стараешься ты не отстать от века. Несовместимость…

Они выбрались из леса. Метель вновь возвысила свой лютый, разгульный вой. Вдали мигнули красные огоньки ретрансляционной телевизионной мачты.

— Ну и хороните свою жизнь, — сказал Соболев. — Не делайте того, не говорите этого. Только потом ничему и не удивляйтесь. А я поживу. И дубленка будет, и квартира, и «Жигули» сто шестьдесят километров…

— Еще не все?

— Может, и не все, — загадочно согласился он.

Остаток пути одолели молча, чуть не до земли кланяясь вконец распоясавшейся вьюге. На перроне Соболев перестал прихрамывать. Нога болела, будто он и в самом деле подвернул ее. Тоня пристально взглянула на него. Он подмигнул: сейчас все узнаешь…

Поезд пришел вовремя.

— Поживее, граждане, — торопила пассажиров дородная проводница. — Стоянка сокращена. Поживее, солдатик, поживее…

Соболев принял от Тони мешок, встал в тамбуре, с улыбкой посмотрел на нее. Поиграл завязкой. Вагон качнулся и медленно поехал вдоль перрона.

— Держи! — крикнул Соболев и вывалил из мешка к ногам Тони увесистый кирпич. — Оставляю на память о неразделенной любви!

Тоня опустила руки, и метель стала нещадно сечь ее ничем не защищенное лицо.

— Да что же это такое? — сокрушалась проводница. — Да за что же так с человеком?..

Но Соболев не слышал ее. Для него уже не существовало ни Андом-озера, ни Лодейного Поля. Он шагал по вагону и присматривался к пассажирам.