Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— На изготовку! — приказал лейтенант солдатам, и я услышал характерный шелест и шорох поднимаемых ружей, мягкое пошлепывание рук по прикладам — звуки были знакомые, все было ясно не глядя, а глядел я лишь на лейтенанта.

Лейтенант скомандовал: «Стой!», скомандовал властно, по-военному, но они все шли, так же медленно, беззвучно. Лишь иногда слышалось шуршание ног по высокой росистой траве. Тебе ведь знаком этот звук, когда идешь по росе летним вечером?

Лейтенант опять выкрикнул: «Стой!» Тщетно. Они уже были почти в том месте, где, окруженное неграми, лежало тело.

— Стой! — еще раз, все также по-военному громко выкрикнул лейтенант. Но они, не останавливаясь, прошли еще шагов шесть или семь, пока не приблизились к самому телу и группе негров вокруг него. Казалось, там проходит невидимая черта — некая таинственная граница, и они, не смея перейти эту границу, приостановившись, лишь глядели на нас. В лунном свете на черных лицах поблескивали белки глаз. Потом медленным шагом они вновь двинулись вперед.

— Стоять! Стоять, говорю! — крикнул лейтенант, но уже не столь твердо и воинственно.

На секунду запнувшись, они сделали еще шаг. Тут лейтенант выстрелил. Выстрелил из пистолета поверх их голов. Это их остановило. Окоротило. Казалось, они сгрудились поплотнее. Я услышал вздох лейтенанта — так вздыхают после приступа удушья или делая первый вдох, когда выныривают на поверхность. Думаю, и я в тот момент сделал такой же вдох. Думаю, мы с ним оба решили, что все в порядке.

Но один из сидевших на корточках, старик, вдруг поднялся в полный рост. Он протягивал к нам руки. В жесте этом не было мольбы, скорее это была спокойная, хладнокровная демонстрация того, что в руках у него ничего нет. Старик сделал шаг вперед, и собравшиеся возле тела тоже распрямились и двинулись вперед, не по отдельности, а как бы единой неживой массой. Да, это точное слово — единой монолитной массой материи — не то земли, не то скалы — двинулись медленно, невероятно медленно, в черном, глубоком, неживом оцепенении. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Так вот это выглядело.

— На прицел! — услышал я голос лейтенанта.

Теперь все должно было случиться в нескольких шагах, и я ждал. Ждал холодно. И думал, нет, не думал, но что-то во мне, в самом моем теле, брошенном в эту душную, полную испарины, настоящую луизианскую ночь, твердило: Ну вот, ты и дошел, вся твоя жизнь вела тебя к этому.

Ждать было мучительно. Они сделали еще один неверный шаг по направлению к нам. Ждать следующего шага я не мог. Потому что тогда это бы произошло.

Но этого не произошло. Нет. Лейтенант не выдержал, сломался. Сломался самым страшным, пугающим образом. Он метнулся к солдатам, размахивая руками, не в силах вымолвить ни слова, хотя и пытался что-то сказать. Солдаты разинув рот глядели на своего командира, а негры, наступая на нас, просто прошли мимо, можно даже сказать, сквозь нас, как если бы мы или они были бесплотными призраками. Они двинулись в лагерь беженцев вместе с луной и той же поступью, что и лунный свет, а вслед им, застыв в оцепенении, глядел лейтенант.

Совершенно неожиданно он вдруг стряхнул с себя оцепенение. Подойдя к телу, он секунду смотрел на него и потом мерно и методично стал пинать его ногами. Приблизившись, я положил руку ему на плечо, и это было как взрыв. Он впал в неистовство — он пинал труп и бешено орал: «Подонки! Подонки!» Я пытался утихомирить его, а он бросался на меня с криками: «Подонки! Сволочи черные!»

Тобайес замолчал и, оторвавшись от лунного пейзажа в своем воображении, вернулся к действительности.

— Сержант и один из солдат, — докончил он, — увели его, вырвав из моих рук.

Он словно хотел сказать что-то еще, но так и не сказал, а вместо этого целиком погрузился в созерцание сидевшей неподалеку старухи, усердно чесавшей просвечивающий сквозь лохмотья живот.

— Свободны? — проговорил Тобайес. А затем: — Да тут и сотня декретов не поможет!

Отведя взгляд от старухи, он устремил его вдаль, на плоскую приречную равнину и дальше, за реку, туда, где посверкивала полоска противоположного берега.

— Жизнь-то одна, — сказал он. — И хочется, чтоб был в ней какой-то смысл…

Так и случилось, что через день после того, как Тобайес отбыл в расположение своего синегубого батальона, я вскарабкалась в списанный армейский фургон, все еще пригодный для миссионерских целей, и, покинув Новый Орлеан, ехала теперь по пыльной дороге, глядя поверх костлявых и не раз сеченных плеткой спин мулов, также списанных из армии, а по сторонам проплывали могучие дубы и лужайки, испещренные загадочными разводами лилово-серого мха, и поля ядовито-зеленого цвета, а передо мной открывалась жизнь, которую даже в самых смелых мечтах своих я не могла предвидеть.

«Ученье свет, ученье свет, и учиться мне страсть как охота» — говорили малые, чьи пальцы еще не могли удержать карандаш, и приходилось помогать им, водя их рукой по бумаге, и эти же слова говорили старики, седые, с корявыми заскорузлыми пальцами, вцеплявшиеся в книгу до хруста в суставах, пристально вглядывавшиеся в неподатливые страницы и напряженно, молча шевелившие мучительно непослушными черными губами.

— Всю ночь без сна просидела — все училась, — говорила старуха. — Букварь к голове прижму — вот так, к самому лбу, и молю Господа, мисси, чтобы вдолбил в меня эту премудрость, пролил дождь благодатный и чтобы кончилась великая эта сушь!

— Слишком стара я, мисси, — говорила совсем уж древняя старуха. — где уж мне учиться, но вы дозвольте мне тут в уголке на полу посидеть! Я тихо буду сидеть, как мышка; вы и не услышите, а мне радость смотреть, как они крохи от пирога ученья подбирают. Да и старик мой на седьмом небе от радости будет, когда увидит, как они губами-то шевелят — читают.

«Ученье свет, и я хочу учиться. — говорили они, — чтобы маса мне не подсунул невесть какую неверную бумагу на подпись».

«Хочу учиться, — говорили они, — чтобы читать Библию и благую весть Евангелия».

«Хочу учиться, — говорили они, — чтоб узнать, как народ наш, черный народ то есть, явился сюда по водам, узнать про землю, где он зародился».

«Хочу учиться, — говорили они, — чтобы быть как белые».

Существовала тысяча причин их тяги к грамоте, а за всеми этими причинами — главная: запретность для них этой грамоты. А может быть, главной была та, что назвал один парень: «Учиться надо, — сказал он. — Вот будешь учиться и поймешь, откуда берется роса на траве вечером, когда лягушки голос подают».

Потом, когда начало происходить многое, я старалась помнить эти слова, помнить их, когда черные потоком двинулись по стране. Когда они пели и бурно радовались тому, что им больше не придется работать, когда они воровали и клянчили подачки, и думать забыв о страсти к учению; когда федералы из Коннектикута прямо на улицах Нового Орлеана сдирали с них военную форму. Когда возле Корабельного острова федеральная канонерка «Джексон» стреляла по черным частям, хоть и послана была им на подмогу. Когда негры в своем желании стать хозяевами положения ни в чем не знали преград. Когда федеральные войска, в том числе иногда и черные отряды, вылавливали уклонявшихся от призыва, а негры прятались по лесам и болотам, а те охотились на них, как на зайцев. Когда черные, плюя на контракты, гноили урожай на корню. Когда завладев конфискованной землей и вознамерившись разбогатеть во что бы то ни стало, они сгоняли с земли немощных и детей, не желая кормить их впустую. Когда край кишел всякой нечистью и разного рода авантюристами, а земля пестрела красно-сине-белыми метками на свежеполученных наделах. Когда вскоре по ночам начали бесчинствовать банды всадников в белых балахонах. Сказанные парнем слова противостояли позорной и грубой обыденности, преодолевали ее или силились преодолеть. В них была надежда.