Нора Эфрон - Оскомина

— А он утверждает, что ничего не знал, — говорит Бетти. — Но как можно было не знать? Как можно прожить с человеком и ничего не заподозрить?

— Может, когда они познакомились, она еще не была лесбиянкой, — замечает Дмитрий.

— Конечно, была, — говорит Бетти. — То всю жизнь женщина как женщина, и вдруг — на тебе! Лесбуха!

— И такое бывает, — говорит Дмитрий. — Это как аллергия на клубнику. Можно всю жизнь есть клубнику, и вдруг — опа: сыпь по всему телу.

— Не смеши, — говорит Бетти.

— Последний раз ты сказала мне «не смеши» в ту самую минуту, когда я пытался сообщить тебе, что жена Ричарда — лесбиянка, — напоминает Дмитрий.

— А теперь ты пытаешься уверить меня, что она всего-навсего начинающая лесбиянка, — говорит Бетти. — Где правда?

— Понятия не имею, — признается Дмитрий. — Я просто пытаюсь тебя разозлить.

И опять ее чмокнул.

— Не верю, что люди способны так меняться, — говорит Бетти. — И не пытайся меня разубедить, Рейчел. Не вешай мне на уши эту вашу нью-йоркскую психоаналитическую лапшу: мол, человек способен на все. Чепуха. Поэтому повторяю свой вопрос: неужели можно годами состоять в браке и даже не догадываться о таких существенных особенностях своей второй половины?

Голова у меня пошла кругом.

Надо все же принять участие в разговоре, подумала я. Не то рухну лицом в торт. Надо все же сказать, что такое и вправду бывает. Тем временем Марк перевел разговор на другую тему — про Збигнева Бжезинского [93] Збигнев Бжезинский (р. 1928) — американский политолог, социолог, государственный деятель. . Надо все же сказать им, что порой человек так сильно любит кого-то — или так хочет любить, — что ничего не замечает. Предположим, ты решаешь, что любишь этого человека, ты ему доверяешь, живешь с ним изо дня в день как муж и жена и вроде бы даже догадываешься, что все идет не так, но догадываешься смутно, будто сквозь сон. А потом ясно видишь, что все у вас хуже некуда, но чувства, что ты это давно знала, нет: тебе кажется, что все это время ты жила где-то в другом месте.

— Наверно, он жил в воображаемом мире, — говорит Бетти и начинает собирать кофейные чашки.

А Марк с Дмитрием обсуждают разрядку международной напряженности.

В воображаемом мире. Пожалуй, да. А потом этот мир разлетается вдребезги. Мечта умирает. А ты выбирай: если можешь, довольствуйся тем, что есть, а не то бросай все и, как полная идиотка, твори новый иллюзорный мир. Я смотрела на сидевшего напротив Марка и думала: я все еще тебя люблю. Гляжу на твою глупую физиономию, на дурацкую пегую бородку, а в голове одна мысль: в жизни не встречала мужчины неотразимее тебя. Ты мне по-прежнему интересен, хотя сейчас ты зануднее даже шоу Мартина Агронски [94] Мартин Агронски (1915–1999) — американский журналист и ведущий известных политических телепрограмм («Агронски и компания» и др.). . Когда-нибудь этот дурман рассеется. А на сегодня с меня хватит. Да, я не красавица, уже, как говорится, в летах, денег у меня — дай бог месяца два протянуть; мне страшно остаться одной, о разводе и помыслить не могу, но лучше я умру, чем буду и дальше делать вид, что все хорошо; лучше умру, чем буду прикидывать, как бы добиться, чтобы ты меня снова полюбил; лучше умру, чем еще хоть раз стану рыться в ящиках твоего стола, гадать, где ты шляешься, ожидать очередной измены и терзаться вопросом: сможет ли мое бедное, потрепанное жизнью тело не первой молодости, со шрамами от кесаревых сечений, все еще тебя возбуждать? Не хочу жалеть себя. Не хочу выступать в роли жертвы. Не хочу надеяться вопреки всему. Не хочу чувствовать, как ярость рвет душу и ищет выхода в слезах. НЕ ХОЧУ СИДЕТЬ И МОЛЧАТЬ!

Я посмотрела на торт, и он вдруг заколыхался. А они говорили о Госдепе. Если запустить в Марка тортом, подумала я, он разлюбит меня навек. И тут меня как током ударило: он уже меня разлюбил. В голове разом прояснилось: все, конец. И неважно, спятил он или нет. Неважно, виновата я в этом или нет. Важно лишь одно: он меня не любит. Если запустить в него тортом, он разлюбит меня навсегда. Но он уже меня не любит. Значит, раз мне хочется, я могу запустить в него тортом. Я взяла блюдо, возблагодарила Бога за линолеум на полу и метнула торт. Он угодил Марку преимущественно в правую половину его лица — тоже неплохо. Крем и лаймовая начинка облепили ему бороду, нос и ресницы, кусочки коржа обсыпали блейзер. Меня разобрал смех. Марк тоже засмеялся; надо признать, он даже не опешил. Захохотал, будто у нас с ним подобные шуточки в ходу, просто мы забыли предупредить Бетти с Дмитрием, и обтерся салфеткой.

— Пожалуй, нам пора домой, — сказал он и встал.

Я тоже встала. Повернулась к Бетти — она ошалело таращилась на нас.

— Кстати, — сказала я, — на танцы меня не ждите.

И мы поехали домой.

Разумеется, все это я пишу спустя время, долгое время; меня смущает, что я опять поступила, как обычно поступаю: подавила гнев, скрыла страдания, сделала вид, что и не было никаких страданий, лишь бы не испортить рассказ.

— Почему ты считаешь, что все, что с тобой случается, надо непременно превращать в рассказ? — однажды спросила Вера.

Помню даже, когда она это спросила. После того как распался мой брак с Чарли, я сразу переехала в квартиру, где все предметы обстановки трансформировались: диван — в кровать, журнальный столик — в обеденный стол, приставной столик — в табурет.

— Как вы поживаете? — эдак задушевно спрашивали меня — так в ту пору было принято. Как вы? Меня это коробило. И я рассказывала всем про мою квартирку, где вся мебель трансформируется, и тут звонит мне приятельница:

— Хочу дать тебе совет. Я даю его тем моим подругам, кто разводится: не покупай ничего не в «Азуме» [95] «Азума» — сеть ювелирных магазинов в крупнейших городах США. .

Этот сюжетец я тоже включила в свой репертуар.

Вера спросила:

— Почему ты считаешь, что все, что с тобой случается, надо непременно превращать в рассказ?

Я сказала почему.

Потому что, рассказывая историю, я предлагаю свою версию того, что произошло.

Потому что мой рассказ вызывает у слушателей смех, а по мне, чем жалеть, пусть лучше они смеются надо мной.

Потому что, если я рассказываю историю из своей жизни, мне уже легче.

Потому что, если я ее рассказываю, значит, жить можно.

Накануне отъезда из Вашингтона я прочитала воскресные газеты. Поджарила для Сэма гренки со взбитым яйцом, полила их сладким сиропом. Съездила в больницу навестить Натаниела — на следующий день его должны были выписать. Спросила у педиатра, можно ли будет везти его в Нью-Йорк. Можно, сказал педиатр, но только на поезде. Потом я позвонила медсестре, выхаживавшей Натаниела, и сказала, что назавтра мы с ним уезжаем на поезде в Нью-Йорк. Позвонила в Нью-Йорк Ричарду и предупредила, что мы с малышом на несколько недель поселимся у него, пока я не подыщу квартиру. Вернувшись домой, принялась готовить обед: сварила буйабес, сделала крем-брюле, на второе — салат. Я научила-таки Марка делать заправку: