Мелани Бенджамин - Госпожа отеля «Ритц» [litres]

Иногда пропавший сотрудник появляется через день или два, сопровождаемый криками радости. «Бутылку шампанского!» – командует Клод, и ее тут же приносят со склада, который прячут от немцев. Иногда у вернувшегося бывают свежие синяки и порезы, которые потом превращаются в шрамы. Иногда – рука на перевязи. Иногда на перевязанной руке не хватает пальцев.

В последующие дни Клод очень внимательно наблюдает за вернувшимся. Он прячет все, что может быть использовано для отравления, в своем столе; запирает ящик на ключ и спит с ключом под подушкой. Чтобы в супе точно не появилась доза щелока, а в листьях салата не было болиголова. Клод боится такого глупого возмездия. Один нацист будет убит, но сколько его сотрудников пострадают в итоге? А ведь его работа – защищать этих людей (его людей, потому что это его «Ритц»!), насколько это возможно. Что они делают в свободное время, Клод знать не хочет. Не хочет беспокоиться.

Иногда пропавшие сотрудники не возвращаются. Клод ждет неделю, может, две. А потом нанимает нового человека.

Но он записывает имена исчезнувших и держит список в том же ящике, где лежат яды и револьвер, который Фрэнк Мейер раздобыл для него. Зачем он это делает? Возможно, он смутно надеется найти их, когда… когда все это закончится, если вообще когда-нибудь закончится. А может, он просто хочет зафиксировать их существование, отметив их отсутствие.

В дни после облавы «Вельд’Ив» список растет. Эта трагедия особенно шокировала Клода, потому что ответственность за нее лежала не только на немцах, но и на французах. Они впервые сдали своих людей, и никто не мог убедить Клода, что это делается для того, чтобы защитить остальных граждан. Французы устроили облаву на евреев, которые приехали в страну – некоторые недавно, другие десятилетия назад – в поисках убежища, лучшей жизни. Они устроили облаву на евреев-иммигрантов из других стран, которые стали французскими гражданами. Они вытаскивали младенцев из колыбелей; матери держали малышей на руках, дети постарше стояли рядом, сжимая в руках тряпичных кукол. Пострадали в основном женщины и дети; мужчин забрали еще раньше и отправили в трудовые лагеря, которые, по словам немцев, предназначались для производства боеприпасов и военной техники.

Какую угрозу могли представлять эти женщины и дети? Им и так приходилось нелегко; они ждали своих отцов и мужей, прозябая в тени. По иронии судьбы, единственным ярким пятном в их жизни была желтая звезда Давида на одежде. Зачем вытаскивать их с чердаков или из ветхих однокомнатных каморок и сгонять на велодром со стеклянным куполом? Зачем отказывать им в еде, лишать их даже туалета с одной дыркой? А именно это сделала французская полиция. Их жандармы, их префекты. Это они водили грузовики, стучали в двери, держали винтовки. Они затолкали несчастных в теплицу, превратившуюся в ад. Только через пять дней – пять дней без воды, без свежего воздуха и без надежды – выживших отвезли в лагеря в Дранси, Бон-Ла-Роланде и Питивье. Или в другие, неизвестные места.

Кто отдал приказ? Самый животрепещущий вопрос для тех, кому посчастливилось быть только свидетелями. Об этом спорили в баре «Ритца». Фрэнк Мейер настаивал, что ответственность лежит на режиме Виши; другие говорили, что нацисты заставили вишистов выполнять свои приказы. Клод был согласен с Фрэнком, он знал, что антисемитизм присущ французской культуре. Как и все его поколение, Клод был воспитан на деле Дрейфуса.

В тот день «Ритц» потерял десять сотрудников, надежных и трудолюбивых, в основном женщин. Они так и не вернулись.

Немцы праздновали: произносили тосты, смеялись. Адольф Эйхман приехал в «Ритц», чтобы позлорадствовать вместе с фон Штюльпнагелем. Его имя вселяло ужас. Сидя на террасе – был прекрасный июльский день, Клод навсегда запомнил, как цвели лилии, как благоухали розы, как гудели пчелы, – они веселились, пели песни, радовались тому, что, по словам Эйхмана, «сегодня в Париже на десять тысяч евреев меньше, чем было вчера».

– Даже воздух стал чище, – добавил фон Штюльпнагель.

Клод бросился к гостям, когда те его поманили. Поклонился и подал знак официантам, чтобы они принесли еще икры и шампанского.

Несмотря на ликование Эйхмана, в Париже все еще есть евреи. Рожденные здесь остаются в городе, хоть и не все. Некоторые исчезают незаметно. Стук в дверь посреди ночи пугает не меньше, чем окрик при резком свете дня. Теперь у каждого еврея в Париже есть звезда Давида и карточка в штабе гестапо. И никто не может спать спокойно; глупо думать, что они остановятся на евреях. А как насчет изнеженных молодых людей, состоящих на службе у Клода? Тех, кого обожают матроны, или тех, кто носит в петлице зеленую гвоздику – конечно, не на работе. Как насчет калек? Таких, как Грипп. Фрэнк Мейер думает, что Клод ничего не знает о нем, но он, конечно, в курсе. Грипп хромает на одну ногу. Как насчет тех немногих американцев, которые, как Бланш, остались во Франции?

Когда Бланш и Клод впервые увидели желтые звезды, они впали в ступор. Да, они знали о декрете, но считали это очередной абсурдной, глупой теорией. Даже шутили, что Шанель начнет шить одежду со стильными желтыми звездами (блестящий авторский дизайн!) и наживет на этом целое состояние. Шутки кончились, когда они возвращались домой после приятного обеда в кафе.

Клод старался держать Бланш подальше от Лили, которая, к сожалению, вернулась. Он рассудил, что если будет проводить с женой больше времени – которого у него почти нет! – она перестанет искать общества этой женщины. Общение с Лили пробуждает в Бланш все самое худшее; кажется, они только и делают, что напиваются. А потом вваливаются в «Ритц», хватаясь друг за друга и стараясь держаться прямо, оглушительно хохоча над какой-то шуткой. Лили часто оставалась ночевать в их номере, свернувшись калачиком в кресле. Бланш храпела на кровати, а Клод корчился на маленьком диване в своем кабинете.

– Клод… а, ты в порядке, – пробормотала Лили как-то вечером, скинув туфли, точнее, пару мужских армейских ботинок, прикрыв глаза и уютно устроившись в кресле.

– Хло у нас душка! – икнув, согласилась Бланш.

Клод поморщился и оставил их наедине с похмельем. Все это время он гадал, в какую беду они могли вляпаться; Бланш часто болтала лишнее, когда была пьяна.

Гадал, не была ли Лили просто прикрытием, не встречалась ли Бланш с другим мужчиной. О, в этом перевернутом вверх дном мире было столько вопросов, ответы на которые он не знал!

В тот день, когда Аузелло впервые увидели желтые звезды, Бланш схватила мужа за руку. Хотя на самом деле звезд было немного (просто потому, что последний декрет запрещал евреям собираться в общественных местах или ходить по центральным улицам), казалось, что ненавистные значки мелькают повсюду. Вон там звезда красуется на школьной форме. Форма девочке явно мала, а в школу она не может ходить с тех пор, как нацисты запретили это еврейским детям. И все же девчушка носит форму, и Клод пытается угадать причину. Была ли это надежда, наивная и простая? Ностальгия? Или просто детский каприз?