Мелани Бенджамин - Госпожа отеля «Ритц» [litres]

Клод и Симона, прильнувшая к нему, положив белокурую головку на плечо своего кавалера (это совсем не противно), пробираются между столиками. Потом парочка бредет по темным улицам. Обнявшись, они пересекают мост Альма и идут вверх по авеню Монтень. Здесь тихо, пусто.

Хотя голова Клода забита размышлениями, измерениями и вычислениями, он не застрахован от чар блондинки; Симона пахнет сиренью, ее волосы мягкие и блестящие. Как и у большинства парижанок в это непростое время, у девушки поношенная, не раз заштопанная одежда. И все же ее платье чистое и элегантное; оно украшено небольшими аксессуарами – шелковыми цветами, булавками со стразами, кусочками кружев, снятыми с другой одежды. Девушка не носит нейлоновые чулки – мало кто теперь их носит; карандашом для бровей она нарисовала швы на голых ногах. Она настоящая женщина. Ласковая, податливая, удобная женщина.

Они подъезжают к дому Аузелло; Клод поднимает глаза и видит, что в окне горит лампа. Как раз в тот момент, когда он с улыбкой поворачивается к Симоне – у нее голубые глаза и нарисованная карандашом мушка, которая не нравится Клоду, – мимо проходит немецкий солдат с винтовкой.

– Заканчивайте уже! Или идите в дом! – рявкает солдат по-немецки. – Комендантский час, лягушатники!

Оба напрягаются; потом Симона поворачивается к немцу с ослепительной улыбкой. Она встряхивает блестящими волосами и покачивает бедрами.

– Может, присоединишься к нам?

Солдат останавливается и сплевывает, чуть не роняя винтовку. Симона смеется, хватает Клода за руку; они исчезают в подъезде, прежде чем немец успевает открыть рот.

– Теперь ему будет о чем поговорить, – щебечет девушка, пока они поднимаются по лестнице в квартиру. – Он не скоро меня забудет.

По правде говоря, Клод немного шокирован; он боялся, что немец примет предложение Симоны. Поэтому сейчас он может только кивать, а девушка – беспечная, веселая, храбрая – рассказывает о том, что она планирует сделать завтра: починить порванный носовой платок; встретиться с подругой и угостить ее тем, что теперь называют обедом – водянистым супом и, возможно, коркой хлеба; отстоять очередь за мясом – чего бы она ни отдала за хороший бифштекс! Но на такую роскошь глупо рассчитывать; остается надеяться, что ей не подсунут собаку или кошку…

Клод поднимается за Симоной по лестнице и входит в квартиру.

Все это время он гадает, где сегодня будет ночевать его жена.

Осень 1942 года

Схватив Бланш за руку, Лили тащит ее мимо прилавков, уставленных цветами: долговязыми подсолнухами, гигантскими хризантемами и пурпурными рудбекиями, – а затем, оглядевшись так быстро, что Бланш едва успевает это заметить, ведет подругу по узкому проходу на задворки рынка. Лили поднимает брезентовый полог, и Бланш оказывается в тесной темной палатке, заполненной перевернутыми ящиками и ведрами с цветами; по полу разбросана солома. Каморку освещает пара фонарей; сначала Бланш с трудом различает лица, наблюдающие за ней с настороженным интересом.

На ящиках сидят друзья Лили. Одна женщина – неуклюжая и унылая, с грязными светлыми волосами, заплетенными в косы. Все остальные – мужчины. Бородатые, в шляпах или рыбацких шапочках, низко надвинутых на лица. Их одежда неприметна: одежда рабочих. Один протягивает руку и собственническим голодным движением усаживает Лили к себе на колени; должно быть, это ее любовник.

Когда Лили представляет ее («Это Бланш, моя подруга, я вам о ней рассказывала») и перечисляет имена друзей, она понимает, что это не их настоящие имена, – слишком вяло и нерешительно реагируют на них собравшиеся в палатке. Еще она понимает, что не должна задавать вопросов.

Мужчина, которого Лили называет Лоренцо, продолжает пристально смотреть на Бланш после того, как остальные возобновляют разговор; нелепо, но это льстит ей. Осторожно примостившись на ящике – не очень подходящее сиденье, учитывая, что Бланш носит шелковую юбку, – она слушает, как собравшиеся что-то обсуждают. Вполголоса, по-французски, но с разными акцентами. Она различает жесткие согласные, характерные для русского произношения, грубый польский акцент. Ни один из этих людей не похож на уроженца Франции.

Постепенно она понимает, что за фразами «завтра мы купим шелковые шарфы в Галерее Лафайет» или «на следующей неделе на званом обеде будет только четыре человека» стоит нечто большее.

Догадка озаряет душу Бланш, словно теплый луч дневного света, пронзающий мрак. Речь идет об актах саботажа.

Актах сопротивления.

– Она может нам помочь, – говорит Лоренцо, указывая на Бланш. – Посмотри на нее! Такая богатая.

– Да, но… – Лили сверкает улыбкой, повернувшись к Бланш. – Только деньгами.

– Может, и не только.

– Нет! – решительно говорит Лили. – Только не Бланш. Я не хочу, чтобы она слишком увлекалась этим. Да, она может помочь; может быть, даст денег, достанет в «Ритце» еду или продовольственные талоны. Но не более того. Я привела ее сюда не для этого. Она мой друг.

Лили сердито смотрит на них.

Бланш краснеет; все поворачиваются к ней, и она чувствует на себе скептические взгляды. Друзья Лили рассматривают ее красивую одежду, шелковые чулки (заштопанные, но все же элегантные), безупречную прическу, которую ей только что сделали в салоне красоты «Ритца». Бланш стыдно, что ее достаток, сравнительная легкость ее жизни выставлены на всеобщее обозрение. Собравшиеся здесь люди выглядят так, будто несколько дней не принимали ванну и не ели горячей пищи.

Но при этом они выглядят так, будто нанесли удар по нацистам, в то время как Бланш играла с оккупантами в бридж. Несмотря на дорогую одежду и красивую прическу, она стоит ниже их всех.

Потом она думает о Клоде, коренном французе, который так гордится своей страной. Что он делал после вторжения? Ничего. Только преподносил завоевателям (своим гостям!) все, что они пожелают. Преподносил на блюдечке с голубой каемкой, с улыбкой и поклоном, от которого у Бланш сводит живот.

Внезапно ее захлестывают гнев и желание деятельности. Один из Аузелло должен защитить честь отеля «Ритц».

– Я хочу быть частью вашей группы, – говорит Бланш.

Это не так сложно, как она думала.

Зима 1943 года

Каждый день кто-то из сотрудников «Ритца» исчезает. Отсутствие замечают на утреннем собрании персонала. Все бледнеют, переминаются с ноги на ногу; глаза бегают, словно люди боятся слишком долго смотреть на кого-то одного. Горничная шепчет молитву Пресвятой Деве. Клод перестал спрашивать, знает ли кто-то причину отсутствия.

Никто ничего не знает. Но все видят и слышат все. Вот как обстоят дела в Париже в наши дни.