Михаил Гиголашвили - Кока

“Убивать меня? Рубить крест?” – напрягся Лука.

Иуда подобрался к своему тюфяку, побренчал там чем-то. Взял мешок и топор в одну руку, босиком потащился из хижины.

Лука выглянул из окна. Посветлело. С сизо-белого неба моросило. Капли жёстко били по листьям. Птицы ещё не проснулись, и только мерное уханье жаб из далёких болот разносилось вокруг.

У дуба копошился старик. Он что-то раскладывал на земле, изредка озираясь на хижину. Потом сел на корни дуба, уставил босые ступни и кое-как, с помощью мёртвой руки, приложил к ступне большой гвоздь. Осторожно потянулся за топором и коротко ударил обухом.

Лука, не понимая, что происходит, кинулся к двери, затряс её, царапаясь о занозистое дерево. Но дверь заперта на наружную щеколду, кою когда-то приделали лесники, чтобы щенок Эпи не выбежал наружу.

От дуба неслись звон, тупые удары, бормотанье, вскрики.

Лука распахнул окно.

– Что ты? Зачем? Остановись! – Попробовал пролезть в окно, но застрял, еле выбрался обратно в хижину, не переставая кричать: – Стой! Остановись! Зачем? Стой!

Но Иуда не обращал внимания. С размаху бил по гвоздю, попадая по ступне и кровавя ногу.

– Опомнись! Не надо! – кричал Лука, понимая, что старик ополоумел.

Иуда кричал в ответ:

– Надо! Надо! Людям надо, чтобы их святой, приняв страдания, умер так, на кресте! Без этого не почтут, не признают, не уверуют! Для веры надо! Да и нечего делать мне на свете! Отец! Иду! – Он закинул растрёпанную голову к небу. – Иду в твою обитель! О смерти моей напиши! Господу нашему – слава! – захрипел он, сильно ударив топором по кровавому месиву ноги.

Лука с разбега бухнулся в дверь, вылетел наружу. Старик в страхе заторопился, стал бить топором беспорядочно, но Лука уже был рядом – вырвал топор, стал выдирать из ноги гвоздь, отбиваясь от бессвязно причитавшего Иуды…

Лука одолел. Иуда утих, лежал с закрытыми глазами, иногда постанывая и что-то шепча. Лука, утирая пот, осмотрел гвоздь, покачал головой – ржав и грязен! Из раны на ноге сочилась кровь, ступня окровавлена. Надо прижечь и перевязать… Лука волоком потащил Иуду в хижину, нагрел в очаге наконечник копья (защита от разбойников) и приложил железо к ране. Иуда взвыл. Лука вылил на рану масло из бутыли, разорвал полотняную рубаху и перевязал ступню. Иуда замолк, шевеля губами без звука.

– Ты слышишь меня? – крикнул Лука, видя, как странно подёргивается всем телом старик, но тот не отвечал, закрыл глаза, лежал как мёртвый.

Лука сел рядом, не зная, что предпринять.

Долго тянулись часы. Лука то бегал за водой, давал пить Иуде, то зачем-то спешил под навес, копошился там, не ведая, что ищет. К счастью, вечером пришли лесники. Узнав, в чём дело, Косам посоветовал нарвать подорожник и приложить к ране, с неодобрением покосился на сломанную щеколду.

Старик затих, иногда стонал.

К полуночи стал выкрикивать малосвязное:

– Камень! Красный! Иудея, побивающая собак и пророков! Мои слова… Я за вас… Шар!.. Гаввафа!.. Бараньи лбы крепки, но пусты!.. Пусты! Пусти! Пусты! Пусти! – захлебывался одним каким-нибудь словом и повторял его, пока Эпи не начинал угрожающе выть.

К утру Лука задремал, но тревожно, краем сознания слышал какие-то звуки. Так и есть: старик, по-воровски оглядываясь, пытается сползти с тюфяка.

– Куда ты? – вскочил Лука. – Опять? Хватит! Одну ногу покалечил, руку потерял – дальше себя рубить собрался? – С блаженными надо быть строгим, говорить внушительно, тогда будет толк, он не раз замечал это на базарах, полных нищими и юродами.

Иуда замер.

– У меня дела! – отчётливо проговорил он, насторожённо косясь на Луку.

Тот стал укладывать его на тюфяк, приговаривая:

– Хорошо. Хорошо. Лежи пока. Рано. Дела потом. Утро ещё!

– Ты веришь мне? В меня? Я свят? – спрашивал Иуда, суетливо-просительно заглядывая в глаза.

– Да! Я верю тебе! – подтверждал Лука, удивляясь, как крепко вошла в старика эта крамольная мысль.

Вдруг Иуда поднял руку:

– Стой! Нарисуй меня! И вложи рисунок в книгу! Одних поучений мало! Пусть люди знают в лицо своего святого!

Лука удивился:

– Нарисовать? Но я не умею!

– Коли я говорю тебе: “Рисуй!” – то сумеешь! – уверенно обнадежил старик. – Начинай! Уже светло, всё хорошо видно! Ну же!

– Хорошо, – пробормотал Лука, удивляясь странной просьбе, но не в силах отказать полоумному старику.

Он приготовил пергамент, калам обмакнул в чернила.

Иуда приподнялся, присел на тюфяке.

– Так. Можешь начинать! Что видишь, то и рисуй! Лицо!

Лука провёл жирную полукруглую черту, пятью линиями обозначил морщины на лбу. Зачернил глазницы и, неожиданно схватив пузырь с алой краской, резкими мазками утвердил под левым глазом пятно.

Отставил рисунок, перевёл взгляд на Иуду, опять на лист. Набросал незаметными штрихами бороду, усы, морщины у висков. Он подправил линию носа. Как будто всё встало по местам…

Внезапно – то ли появился луч солнца, то ли старик повернул голову – лицо приняло иное выражение.

Лука сравнил его с тем, что на листе. Отложил пергамент.

Походил вокруг тюфяка, осматривая старика с разных сторон.

– Ну? – не поворачиваясь, спросил Иуда. – Покажи!

– Подожди, ещё не готово! – Лука стал заново набрасывать лицо.

Работа увлекала, не давала отложить калам. Он не встанет с места, не окончив рисунок, неизвестная сила тянет его.

Старик перестал спрашивать, старался не шевелиться, что удавалось ему с трудом – нога болела, он ощущал жар и головокружение. Бормотал что-то непрестанно, вскрикивал, обращаясь к невидимому духу. То просил Луку: “Найди червей и улиток – сделаем настойку!” – то вскрикивал раздражённо: “Нет! Ничего! Отец! Я иду! Ты знаешь, кто я! Ты! Только ты!..”

Второй рисунок понравился Луке самому.

Но не хватало красок, одной чёрной и красной мало, ими он не мог передать всей сущности Иуды, а хотелось запечатлеть старика таким, каков он есть.

“Пойти за красками? – подумал он вдруг. – И улиток принесу, возле болота наберу. Успокою старика”.

– Иуда, завтра я пойду за красками и за улитками. А потом нарисую ещё.

Но Иуда привстал на локте, отчеканил:

– Мне ничего не надо! – И величественно опустился на тюфяк.

Лука понял его: “Хорошо быть в уверенности, что ты – святой!”

Стал ещё раз набрасывать на пергаменте лицо старика, всё больше убеждаясь, что рисование доставляет ему такое же чувство полноты жизни, как и писание: те же внезапные взлёты мысли-руки, заминка, опять движение, штрих…

“Я должен изобразить в рисунках жизнь Иешуа! Ведь смогу?” – вдруг подумалось ему. Это было очень самонадеянно, но он всё-таки обратился к Иуде:

– Я нарисую жизнь Иешуа!

Старик не ответил. Когда же Лука затряс его за плечо и повторил сказанное, пробормотал: