Михаил Гиголашвили - Кока

– Да, да… Ты правильно решил! Но в начале всего – моё лицо! Ты же знаешь, кто я! – И подозрительно уставился на Луку: – Знаешь или нет?

– Да, знаю, – рассеянно согласился Лука, думая вслух о своём: – Нужны краски, нужны деньги, а их нет! (Он давно жил без денег – еду приносили лесники, а он учил старшего сына Косама греческому, грамматике, риторике, лесник хотел, чтобы сын стал учён и служил бы стряпчим при синагоге.)

Иуда довольно усмехнулся:

– Возьми в мешке, там пять динариев! Купишь что надо! – И подкинул ногой свой мешок, откуда Лука извлёк ветхую потёртую мошну, монеты перепрятал в свой мешок. Взяв с полки хлеб и сыр, предложил:

– Поешь! – Старик не ответил.

Лука откусил сам, но не выдержал и, продолжая жевать, опять взялся за калам. Лист притягивал его всё сильнее. Жуя и рисуя, не поднимая глаз от пергамента, вслух подумал:

– Завтра выйду пораньше. До ближайшего села – полдня пути. Если там нет красок, то в город пойду, до него – еще полдня. Как, продержишься один? – Но старик его не слышал: он ловил руками что-то невидимое, негромко ругался, сопел и стонал, выкрикивал какие-то имена, плевался.

Так проходил день. Лука утомился, ушёл на свой тюфяк, съёжился, против воли слушая всплески бессмысленно-сцепленных слов Иуды, обдумывал новую мысль – снабдить рисунками всё, что написано им о Иешуа. Не сразу, не сейчас, но потом, когда овладеет кистью. Конечно, он и раньше чертил всякие рожицы на листах, но это было неосознанно, а ныне он понимает, что рисунки могут обогатить написанное.

Ночью Лука проснулся от невидимых слов в темноте. Прислушался, присмотрелся – Иуда сидел на тюфяке и с кем-то связно беседовал:

– А вот я расскажу тебе, как до́лжно поступать. Придёт в полночь человек к другу и скажет: “Дай мне взаймы хлеба, голоден я!” А друг изнутри скажет в ответ: “Не беспокой меня, двери уже заперты, и дети мои со мною на постели, не могу встать и дать тебе!” И если он не встанет и не даст сразу, то по неотступности человека, встав, даст ему просимое. И я говорю тебе: просите, и дано будет вам! Ищите и найдёте! Стучите, и отворят! Всякий просящий получит, и ищущий найдёт, и стучащему отворят, и верущему открыты тропинки в рай!

Лука удивлённо слушал, как Иуда доверительно увещевает невидимого собеседника:

– Зачем пришёл ко мне? Я не твоего помёта! Не там ищешь. Иди и оставь меня в покое! Я тебе неподвластен! Моё слово крепче твоего! – И Лука убеждался, что Иуда не в себе и вряд ли вернётся к разуму.

Рано утром, когда сизый дым от кизяка ещё склонялся над костром, крякала одинокая птица со сна и упруго скрипели деревья, Лука собрал мешок. Свинцовый штырь. Калам. Чёрная тушь. Остатки красок. Куски пергамента. Хлеб и вода.

Пришли братья-лесники, попрощаться. Принесли торбу с едой. Сели к столу под навесом. Лука стал перекладывать в свой мешок сыр, инжир, вяленое мясо. Кувшин с вином отставил, мотнув головой на хижину:

– Старику дайте выпить, когда в себя придёт. Присмотрите за ним – я скоро вернусь.

Йорам посматривал по сторонам, вздыхал, щурился. Косам молчал, мигал, потом спросил без надежды:

– Не передумал идти? Зачем тебе туда?

– Людей забыл. Нельзя так. Красок и чернил купить.

Косам отодвинул от себя кувшин:

– Опять ты за своё! Не делай этого! Внизу римляне! Всех хватают! Убивают!

Лука поднял плечи:

– А меня за что убивать?

– Они не разбирают, всех казнят. Совсем озверели!

– Нет, я пойду. – Лука не переменил решения. Не только краски и чернила нужны. Главное – увидеть людей, потолкаться среди них, вспомнить их лица, глаза, руки, запахи, голоса.

– У тебя хоть деньги есть? – спросил Йорам. – Давай сандалию, я монеты в подошву спрячу, а то на первом же базаре тебя без ассария оставят… – Ножом ловко проделал щель в подошве и засунул туда три монеты.

Помолчали.

– Всё-таки идёшь… – насупился Косам. – В селе говорили, что в ложбине видели римскую разведку… Ты хотя бы крест снял, а? – вдруг обеспокоенно вспомнил он. – Зачем на себя смерть зовёшь?

– Да ты в своём ли уме? Крест не смерть, а жизнь! – покачал Лука головой и потрогал для верности крестик на верёвочке (когда в первый раз переписывал Евангелие, во сне кто-то невидимый, но упорный надел ему на шею крестик, сказав: “Этим спасёшься и других спасать будешь!” Проснувшись, Лука вырезал крестик из лучины и с тех пор не снимал).

Косам, мрачно поругивая римлян, начал собираться восвояси.

– Подожди! – окликнул его Лука. – Работу я спрятал за досками, в сарае. Если со мной что случится, снеси её в Кумран, в общину. Отдай главному настоятелю. Скажешь, от брата Луки.

Косам кивнул:

– Сделаю. А лучше не ходи никуда. Разве плохо здесь?.. Везде римляне, псы лютые, а сюда, в горы, не скоро доберутся!

– За что меня убивать? Я живу тихо, один, пишу что-то, читаю… – Лука отмахнулся. – Чему быть, того не миновать.

Нет, он пойдёт!.. Увидеть лица, проникнуть в глаза, услышать мысли… Каждая божья тварь – это молчаливое море мыслей, с рождения и до смерти. У каждого— своё море. А всё остальное – это море Бога, оно неделимо, для всех общее и родное. Можно черпать сколько надо. Ведь человеку нужно мало. Но думают, что нужно много, тут и корень зла.

И ещё – ему страстно захотелось увидеть женщин. Хотя бы одну, но обязательно красавицу, чтобы дух захватило, чтоб насмотреться вдоволь и унести с собой эту красоту. Жизнь – для живых. И он жив. Бог, мир и Лука.

Пришли на ум наставления Феофила: “Ты можешь понимать людей. Запиши рассказы Фомы, Симона, Никодима, всех других, кто знал Иешуа, некоторые ещё живы. Запиши всё, что узнаешь о его жизни. А того, что написано до тебя, даже не читай! Не трогай! Пиши только своё, как видит око твоей души!”

И молодой Лука, начав работу, узнал, каково из мыслей вязать снопы слов и собирать их в скирды-фразы. Засыпать ночью в разбросанных словах, а утром просыпаться в убранной комнате. Корявое – корчевать и гнуть. Неподатливое – взбалтывать и ворошить. Крошить. Мешать, как кипящий виноградный сок, чтоб, застыв, оно стало крепким и твёрдым. “Пиши как можешь, а что выйдет, то уже не твоё, а Божье!” – учил его апостол Фома, прозванный Неверующим, коего Лука ещё застал в Кумране, где тот доживал свой земной век, – рыхлый, полный, даже тучный, пучеглазый, слезливый, беззубый, добрый, светлый, чистый.

По рассказам Фомы выходило, что маленький Иешуа был весьма боек на проказы, дни напролёт проводил на улице в играх, и некоторые дети боялись с ним играть, зная: если кто его толкнёт или ударит, даже нечаянно, тут же упадёт, ушибётся, или уколется, или станет болен животом, ушами или горлом.

– Даже говорят, – понижал голос Фома, – что один сосед толкнул Иешуа, а тот крикнул ему: “Ты не пойдёшь дальше!” – и мальчик упал замертво… А другой мальчишка разлил воду из миски Иешуа, а он сказал ему: “Теперь ты высохнешь, и не будет у тебя ни листьев, ни корней!” – и тот тотчас высох. И его, как сухое дерево, с плачем и причитаниями понесли родители в дом Иешуа и положили перед отцом Йосефом с укорами и бранью, но прибежал Иешуа, коснулся – и мальчик ожил. Каков озорник?