Михаил Гиголашвили - Кока

– Ты прав. На кресты дерево найдёшь, а привязать просто верёвками, какая разница? Я завтра проверю! – погрозил приор.

– Исполню! – пообещал Манлий, хотел было идти, но вернулся к столу. – Ограды вокруг лагеря ставить? Люди очень устали.

– Не надо. Всё равно завтра дальше тащиться… И конца-краю не видно… Правильно наш легат говорит: лучше опоздать туда, где ждут, чем явиться вовремя туда, куда не приглашали!.. А с этими не тяни. На кресты их! Если к утру сами не умрут, заколешь. Чего без толку мучить?

– Может, сразу заколоть? – предложил Манлий, которому лень было затевать всю эту волокиту с досками и крестами.

Приор допил вино, швырнул крестик Луки на блюдо, где раньше лежала курица, а сейчас темнели кости и светился дрожащий жир. Вздохнул:

– Нет уж, пусть повисят. Сам же говорил, что стукачей полно… Пусть доложат легату, что мы рьяно исполняем его приказы… Да… Это раньше Рим любили, теперь же мы только каратели. А на крови ничего не стоит. Этому же их учитель учит? – Пьяно кивнул на пленников и заключил: – И правильно учит! Ты с ними по-хорошему, и они с тобой по-хорошему. А если ты по-плохому, то и они огрызаются… Не лучше всё тихо-мирно обделывать, добром, как старый цезарь? Ты вспомни: как нас встречали раньше? Еда, бабы, вино, игрища! А теперь? Трупы, гниль и падаль. Они там, наверху, спятили, что ли? Стариков и детей вешать – это дело? Но! Приказ есть приказ. И его надо исполнять! Не исполнять нельзя – за это суд! Нарушать закон и обходить его – разные вещи. А тут, в Иудее, мы отнюдь не желанные гости, а мародёры и каратели. И это уберите отсюда! – брезгливо кивнул он на мешок, калам и краски.

Манлий, собрав пожитки Луки, слушал излияния захмелевшего приора, пару раз нетерпеливо прошёлся по разрушенной синагоге и, наконец, не выдержав болтовни начальника, выглянул наружу:

– Эй, кто там! Силач! Анк! Берите этих и ведите к колодцу, а я за досками…

Два здоровяка ввалились внутрь. Анк, схватив за шиворот старика и мальчишку, поволок их наружу. Лука сам поплёлся следом, показывая покорность, чтобы не вязали рук за спиной. Долговязый Силач подтолкнул его ножнами:

– Иди!

Их вели через село, превращённое в лагерь.

Солдаты рубили заборы на костры, чистили щиты, переобувались. Кое-где, не желая спать в разбитых домах, раскатывали палатки, стругали колья, вбивали их в землю, растягивали полотнища. Что-то подкручивали в камнемётнях. Кто-то переругивался из-за дежурства. Кто-то молча копался в мешке. Некоторые слонялись без дела. Кашевары ворошили огонь под треногами. Гремели миски. Кое-где уже сухо щёлкали кости, игроки спорили, с грохотом швыряя шлемы и матеря богов. Перетаптывались лошади в припасных повозках.

– Куда ведёшь ублюдков? – раздавались голоса. – Позови, когда готово будет!

– Как казнь смотреть, так все тут, а как помогать, так никого нету!.. – огрызался Силач, удерживая за шиворот еле идущего мальчишку.

“Неужели?..” – впервые подумалось Луке. Тоска пронзила душу, ошеломила и затопила мозг.

Их зашвырнули в хлев. Дверь заложили доской.

Это было коровье стойло, забитое навозом. Старик присел в углу на корточки, нахохлился. Мальчишка, потирая окровавленную шею, лёг на пол. Лука встал на колени возле него. Раны на шее неглубокие, но с большими занозами.

Вытаскивая занозы сильными пальцами и залепляя ранки землёй, смешанной со слюной, Лука тихо, не оборачиваясь, спросил старика:

– Что дальше?

– Казнят! – коротко бросил тот, понуро сплёвывая. – Везде много распятых… Весь народ против римлян. Шестерых гадов я сам убил. Из засады, когда ночью выходили по нужде. Ножом! В шею! А поймали, когда к брату пробирался…

Он ещё что-то говорил, но Лука был как в тумане. “Меня распнут?.. Казнят?..” И он осел на навоз, уставясь в стену. Смутно доносились до него слова старика. Он тупо вглядывался в шершавые брёвна, стынущими мыслями пытаясь думать о чём-то важном, но в голову лезла всякая всячина: обгоревший хребет курицы, медный налобник приора, крестик в застывшем жире…

“Вдруг передумает?.. Ведь сказал же – отпустить нас надо?.. Одумается?.. Сжалится?.. Что ж, ваше время и власть тьмы, но будет и моё…” – со злым раздражением думал он, а вихри страха сносили мысли куда-то в обрывчатую бездну.

Вдруг он услышал разговор снаружи.

– Сколько тут торчать? Там мясо готовят, не достанется ничего! Ты же этих обжор знаешь, всё до косточки подъедят! – говорил Силач.

– Пока Манлий не придёт, – отвечал Анк.

– Сам небось уж жареную говядину лопает где-нибудь, а мы должны маяться! Может, покончим с ними?.. Побег, и всё?.. Лазутчики, пытались бежать?..

– Да какие они лазутчики! Вся страна – лазутчики?.. Всех надо тогда на кресты!

– Солдат! – очнулся Лука. – У меня серебро есть. Отпусти нас!

– Давай! Просунь под дверь! – охотно отозвались снаружи.

Непослушными пальцами Лука кое-как, торопясь, выковырял из сандалии три монеты и просунул их в щель под дверью.

– И всё?.. Этого мало.

– Больше нету. Я потом отдам. Слово даю.

– Да, ищи тебя потом, а нам под арест! Нет, не пойдёт. Мало! Слово он даёт! Твоё слово малого стоит!

– Мальчишку хоть отпусти! – попросил Лука.

– Нельзя. Мало.

Лука в растерянности поковырялся в карманах кацавейки, но, кроме крошек, ничего не нашёл.

– Ничего нету, – пробормотал он.

– Молчи тогда! – строго приказали снаружи и грохнули мечом по двери.

Лука опустился на навоз. Что-то страшное, тёмное выползало из нутра, и кричало, и билось без звука и смысла. Спина и лоб похолодели. Он сидел в поту, не в силах шевельнуться, то принимаясь истово молить о пощаде Того, Кто может его спасти, то отдаваясь несвязным образам: шорох песков Кумрана, первый холодок зари, жёлтая верблюжья шерсть пустыни, мать собирает что-то в подол, малышня лазит по деревьям, сосед обсасывает косточки от фиников, лекарь Аминадав, бровастый и носатый, через толстое стекло зажигает одну травинку, другую, третью… Приор ест курицу, и лицо у него такое же желчное и брезгливое, как у Пилата, когда тот посылал Иешуа на смерть…

– Солдат! – встрепенулся Лука против воли. – Дай калам и пергамент! Там, в мешке. Они никому не нужны.

– Зачем?

– Написать хочу, – сказал Лука. – Письмо. Домой.

– Да чего тебе писать?! Тебе жить осталось всего ничего!

– Дай ему, жалко тебе, что ли! – сказал другой голос. – Куда он денется из хлева? Небось его динарии сцапал, а половина моя! Барана можно зажарить, ещё на бочонок вина и на шлюх останется…

– Где ты тут шлюх видел? Это тебе не Египет, где ведьмы не стареют! Вот ты и давай, если хочешь, а я не дам. Бараны, шлюхи, как же!..

Послышались шуршание, ругань, бульканье из фляги. Под дверь просунули кусок пергамента и свинцовый штырь: