Михаил Гиголашвили - Кока

– На, пиши…

Лука положил пергамент на камень, взял калам… К нему подобрался старик, увидел, как на листе возникает лицо приора, а под ним какие-то слова – все не разобрать, но одно было ясно написано: “Пилат”.

– Ты иешуит? – спросил старик.

– Да, – ответил Лука. – А ты?

Старик хмыкнул:

– Не знаю…

– Как это? – Лука оторвался от листа.

– Так… Всю жизнь промучился… То верую, то не верую. Как колесо: то одна спица наверху, то другая…

– Почему тогда римлян убивал?

– А чтоб мою землю не топтали! Пусть каждый у себя живёт!

Лука продолжал писать на пергаменте, переворачивая его так и эдак. Он торопился, голову будто раскололи пополам: одна половина истошно визжала: “Смееерть! Смееерть!” – другая отвечала отчаянным блеянием: “Неее!.. Неее!..”

Снаружи послышались движение, брань, окрики, голоса. Сквозь щели видно: Манлий ведёт за кольцо в ноздрях здоровенного бурого быка. Бык хромал. На хребте прикручены доски.

– Где такого зверюгу нашёл? – крикнул Анк.

– В одном дворе стоял. Хоть и хромой, а крепкий, как таран! Зоб до земли висит. Ему кличка Зобо подойдёт! – Манлий с опаской похлопал быка по шее, привязал к колодцу, сторонясь крепких рогов.

За быком двое солдат катили малую камнемётню. Анк и Силач стали сгружать доски. Гвоздей хватало только сбить кресты. Солдаты начали сколачивать их, предварительно топором заострив концы брёвен, кои надо врывать в землю. Один курчавый, большеротый, тёмный с лица солдат, поставленный копать ямы, нехотя пихал лопатой землю, пытаясь её разрыхлить.

– Глубже бери! – приказывал Манлий, на что солдат кивал ушастой головой: “Беру”, – и продолжал ковырять твёрдый песок, пока Силач копьём не помог ему вгрызться в землю. Увильнуть уже нельзя, и солдат был вынужден выкопать три лунки.

Скоро всё было готово. Первым вытащили старика. С него содрали рубашку и стали распрямлять на кресте. Суставы трещали, старик охал, ругался, сучил ногами, пока на них не сел Силач и не прикрутил верёвками к подставке.

Солдаты, сгрудившись в стороне, давали советы:

– Ногами вверх его, свинью!

– Топором по башке – и всё, чего там возиться!

– Поперёк вяжите!

Наконец старика приторочили, как-то боком, лицом в сторону, с вывихнутой рукой. Верёвками, толчками, с бранью подняли крест. Силач взобрался на камнемётню и обухом стал вгонять крест в землю.

– Вот так хорошо, – сказал, спрыгивая.

Солдаты без особого интереса наблюдали за казнью, доедая из мисок горох с мясом. Где-то играл рожок. Перекликались часовые, да бык косил брезгливым глазом, нервно роя копытом землю.

– Но-но, Зобо, не злись! – успокаивал его Манлий, но бык продолжал утробно всхрапывать и дёргать хвостом.

Лука поражённо рассматривал в щель голого старика, который висел тихо, не шевелясь. И тут до него дошло, что пощады не будет. Смерть! Сейчас. Его. Тут. Казнят.

Сунув пергамент в карман кацавейки и напрягшись, он встал у двери. И когда Анк, деловито обойдя крест со стариком, пошёл к хлеву, был готов. Он не думал о побеге. Не ведал, что сделает. Просто жизнь взбунтовалась в нём, перелилась через край.

– На!.. На!.. – вдруг услышал он, это мальчишка совал ему камень.

Дверь распахнулась. Лука взмахнул камнем. Но Анк успел уклониться, и Лука, пробежав по инерции пару шагов, повалился лицом вниз.

– Тварь! – заорал Анк.

После удара по голове Лука потерял сознание.

…Очнувшись, увидел над собой налитое кровью лицо с отвисшими щеками: это Силач сопел, разя чесноком и просовывая верёвку под крест, – привязывал левую руку. Правая уже примотана к перекладине. В ногах, сидя на корточках, кто-то молча накручивал верёвки на щиколотки – Лука краем глаза видел только подрагивающее перо на шлеме и ощущал, как с каждым этим подрагиванием ещё один виток ложится на его босые ноги, упёртые в перекладину. Молчание палачей было страшным.

И вдруг стали поднимать.

– Тяжёлый! – судорожно задышал кто-то сзади.

– Тяни на себя!

– Перекос!

– На меня поддай!

Посыпались мерные удары сверху – крест вбивали в землю. Удары отдавались по всему телу, прямо в затылок.

Наконец кончили, отошли, уселись на землю.

“Сойти бы!.. Уйти бы!..” – тоскливо глядел вниз, на щепки, гнутые гвозди и забытый топор. Его мешок и сандалии валялись тут же – никто не захотел взять их себе.

Мальчишку привязали к перекладинам быстро, подняли. Он повис молча.

Вдруг Манлий хлопнул себя по лбу:

– Ах ты чёрт! Мальчишку же приор велел к нему привести! – На что Анк отплюнулся:

– Не снимать же! Авось забудет! – И Манлий махнул рукой:

– Ладно, не до этого сейчас! Всё равно он бы приору ничего не сказал, упрямый гадёныш!

Поглазев на кресты, солдаты разошлись, повздорив напоследок, что делать с быком. Кто-то предложил зарезать на мясо, но все были сыты, никто не захотел с этим возиться. Решили оставить у колодца.

– Манлий завтра разберётся!

Бык строптиво бурчал, бодал колодезный круг.

Закрапал дождь. Силач, сторож казнимых, походил-походил да и прилёг возле хлева, подложив под голову бревно и дохлёбывая вино из фляги.

Лука очнулся от низкого всхрапа быка. Зверь у колодца позванивал цепью. Силач спал крепким пьяным сном.

Руки и ноги одеревенели, словно их окунули в жидкий лёд. И этот огненный лёд струился по всему телу, прожигая насквозь. В душе смерклось. Он провалился в отчаяние, обвис без сил и мыслей в кромешной тоске. Забылся…

– Жив? – дошло до Луки. Это из темноты спрашивал старик.

– Жив, – отозвался он, приходя в себя.

– Ты зубами грызи верёвку, – услышал опять. – Я не могу… Зубов нету… И рука вывихнута, шевельнуть не могу… Солдат дрыхнет, я вижу его, луна на него светит. Есть ещё время до рассвета…

“А ноги?” – не успел подумать Лука, как старик снова зашипел:

– Ногами тоже шевели, растягивай! Можно растянуть. Недавно один брат спасся так. За ночь распутался.

– Я тоже живой ещё! – сказал из темноты мальчишка.

– И ты грызи!.. – приказал старик.

Мальчишка ответил прерывисто:

– Не могу достать!

– Смоги! – громче, чем раньше, просипел старик.

Вокруг, в ночи, никого не было, кроме быка – тот блестел глазами и изредка мотал рогатой башкой.

Лука, повернув шею, начал зубами ёрзать по вонючей верёвке. Одновременно задёргал рукой, растягивая верёвочные оковы. Руки у него были крепкие: сам пахал, молол зерно, драил бараньи шкуры, перетирал краски, в юности наворочался камней, переписал тысячи свитков.

Он грыз и грыз, забыв обо всём. Во рту стояла солёная, горячая кровь. Зубы скользили по вонючей верёвке, ломались. Грязь лезла в рот. От страха и отчаяния думалось что-то несусветное: “Там хоть была толпа, люди, а тут?.. Тьма и спящий солдат!..” Но он задавил в себе эту зависть, ужасаясь: “Кому завидуешь? Ему?” – и с удвоенными силами продолжал грызть верёвку.