Михаил Гиголашвили - Кока

Фома утирался платком, пил сладкую воду, говорил, что Иешуа помогал людям, лечил их, но всё равно многие родители запрещали детям играть с ним – как бы чего не вышло. Но Иешуа всё было нипочём. Он лазил, бегал, прыгал лучше всех. Умел сидеть на таких тонких ветвях, где нет места даже птицам. Как-то в субботу налепил из глины свистулек-соловьёв. Отец Йосеф поднял шум:

– Нельзя в субботу работать!

А Иешуа махнул рукой – и птиц не стало.

– Чего кричишь? Никого нет! Улетели!

Или разбросает игрушки, мать велит собрать, а он говорит ей:

– Закрой глаза! А теперь открой! – И всё убрано, по местам стоит.

А ещё он часто помогал тётке Елисавете. Он любил тётку и часто бегал к ней во двор, игрался с её сыном Иоанном, тот был старше Иешуа на полгода. Не успеет Елисавета ведро для плодов дать, чтобы мальчики собрали груши, как всё уже собрано, под навесом разложено, груша к груше! Или просит его дядя Захария баранов посчитать, а баранта сама в цепочке стоит: ждут, блеют, но не толкаются. А когда совсем маленький был, то увёл как-то всех назаретских собак в лес и заставил их по деревьям лазить, отчего птицы в панике улетели и не возвратились.

Да, много чего помнил Фома из рассказов Иешуа о своём детстве.

Но главной вещи и он не знал. И никто не знал. А без неё всё остальное – только зыбкий свет. Где Иешуа был после детства, пока в тридцать лет не покрестился в Иордани?.. Это вопрос, на который никто не мог ответить. Или все отвечали по-разному, а сам Иешуа молчал об этом как воды в рот набрав.

Иные говорили, что Иешуа был несносным подростком, не слушался отца, перечил матери, передрался и перессорился с братьями и лет в четырнадцать сбежал с караваном купцов в Индию, где провёл много лет в ашрамах Индии и Тибета. Другие сообщали, что Иешуа был небесной силой перенесён в страну, где дети рождаются с черепами длинными, как дыни. Кто-то был уверен, что он жил у халдеев в Вавилоне. Кто-то – скитался в пустыне. Кто-то даже поминал дворцы подводного царства, где живут люди-рыбы.

– Но в пустынях и под водой земным делам не обучишься, а он понимал земную жизнь лучше всех других! – со слезливой улыбкой заключал Фома.

Сам Фома думал, что Иешуа в юношестве ушёл с купцами в Индию, жил там, узнал их говоры и обряды, но с кем ходил, кого слушал и слышал, никто не знает. Был с ним там якобы один постоянный спутник, но пропал, когда они шли назад в Иудею через Персию, – вдруг растворился в воздухе и исчез, оставив на песке несмываемую рогатую тень.

– А с тенью не поборешься! Воздуха не поймаешь! – пучил глаза старик. – Притом Иешуа иногда говорил на непонятном языке, а нас учил сидеть, скрестив ноги, отчего у меня всегда затекала спина, и я больше думал о своей спине, чем о вечном, – улыбался беззубым ртом Фома, смахивая слёзы и утирая глаза.

Фоме верить можно, он слов на ветер не бросал, а чужие ловил, взвешивал и ощупывал. С детства дотошен и маловерен, всё привык проверять. Но Иешуа его любил, рядом с собой держал. И часто слышал от него Фома, что люди живут неправильно, что надо жить по-другому, не так, как отцы и деды, а наоборот. “А как наоборот, не объяснял!” – сокрушался Фома.

Да как же не объяснял?.. Всё объяснял, просто Фоме всё надо разжевать и в рот положить. Но у неверующего глаз цепче и ум живее. И врач нужен больному, а не здоровому.

Так, вспоминая Фому, Лука шагал по лесной тропе с посохом и мешком за плечами. Через пару часов оказался у развилки, где лесная тропа выходит на большую дорогу.

Не успел сесть на обочине передохнуть, как из леса бесшумно вынырнули два всадника. Копыта лошадей обмотаны тряпьём. Один спрыгнул на землю.

– Кто такой? – закричал он, рывком поднимая Луку с земли и обыскивая рукой в перчатке. – Шпион? Сикарий? Иешуит?

Лука, опешив, в недоумении глядел на всадника, с трудом понимая его италийскую речь. Злые глаза. На груди, в середине кольчуги, – выпуклый медный кулак. На лбу – бляха со сжатым кулаком.

“Вот они, римляне… – вспомнил Лука слова лесников. – Убивают всех!”

– Ты глухой, свинья?.. – закричал всадник, срывая с его плеча мешок и высыпая содержимое на землю.

– Что ты… – начал Лука, подбирая слова.

Тут другой солдат, соскочив с коня, схватил его за руки, завернул назад и споро связал за спиной, потом поворошил коротким мечом пожитки.

– Гляди!.. Перо!.. Пергамент!.. Краски!.. Да это же лазутчик, Манлий!..

– Ясно, лазутчик! Разведка! Шпион! Лагерь срисовать хочет, – согласился тот.

Солдаты потащили Луку к дереву. Намотав верёвку на сук, привязали, как скотину, забросили поклажу Луки обратно в мешок.

– Покажем начальнику!

Манлий пригладил редкие волосы. Брит до синевы, с розовым шрамом на щеке. Бляха во лбу на цепочке.

– Иешуит? – спросил он.

Лука в замешательстве кивнул.

Манлий буркнул:

– Гордишься, что ли? Невесело ты кончишь, собака!

– Каждый волен веровать по-своему, – начал Лука, но другой солдат пихнул его ногой:

– Заткни глотку, придурок!

Лука замолк. Понуро стоял возле дерева. Верёвка резала запястья. Изловчившись, стал исподволь шевелить кулаками, ослабляя узлы. Солдаты отошли к дороге, совещались и, казалось, чего-то ждали.

Вот послышался неясный шум… Ближе и яснее…

Уже различимы бряцанье железа, ропот, гул шагов. Из-за поворота начали появляться солдаты. Шли толпой, и даже издали видно, как они устали.

– Поворачивай его спиной к дороге! – засуетился Манлий, и оба римлянина грубо развернули Луку, чтоб тот не видел солдат. – В третьей центурии уже есть пленные. Сдадим его туда!

Они отвязали Луку от дерева и поволокли, ухватив за отвороты кацавейки и за бороду.

– Эй, ещё одного берите! – Они забросили Луку в середину и сунули верёвку детине-солдату: – Держи!

Тот заворчал, но Манлий прикрикнул на него:

– Ты что?.. Я приказываю! Исполнять! Это лазутчик! Головой отвечаешь!

Солдат кивнул и замахнулся на Луку:

– Дёрнешься – глаза повышибаю!

Лука покорно шёл в толпе солдат.

Всё произошло так неожиданно, что он только подчинялся. Да и что было делать? Хаотично прыгали мысли. Он так давно не видел людей, и вдруг такое! Римляне! Лазутчик! Шпион!..

Он был словно собака на цепи: вот она, свобода, – и вот она, цепь!

Стал оглядываться. По лицам и выкрикам солдат понял, что они злы от усталости и голода. Отовсюду слышна ругань. У многих поклажа волочилась по земле. Пахло по́том немытых тел. Справа двое солдат, на ходу разливая из фляги, угрюмо о чём-то переговаривались. Поблёскивали синие наспинники. А вдали, высоко над землёй, покачивался на древке железный кованый кулак.

Впереди семенили две щуплые фигуры, головы сунуты в колодки наподобие ярма, как быки в арбе. Лука невольно ускорил шаг и успел разглядеть: мальчишка-подросток и старик в белой рубахе до колен. Лицо старика красно от натуги, челюсть прижата к доске. Мальчишка, рыжий, в рванье, изредка поднимал руки к доскам и царапал дерево, хрипя. Оба часто перебирали ногами.