Михаил Гиголашвили - Кока

– Разверните! Пересыпьте! Откройте! Отмерьте! Налейте! Положите!

Вольф тем временем успел загубить миксер, засунув него масла и сахара больше, чем можно. Педагог стала чинить прибор.

Кока попытался взбить белки с сахаром, но только облился противной, похожей на сперму сопливой жидкостью. Это уж слишком! Он сказал, что у него проблемы с желудком, и, не снимая фартука, улизнул в палату, где просидел возле спящего Массимо минут двадцать. Вернувшись, успел застать момент, когда педагог с Вольфом засовывали пирог в печь. На вопрос “Где же вы? Мы уже почти закончили!” молча приложил руку к животу и закатил глаза.

Женщина покачала головой, без слов захлопнула крышку духовки, но подпись свою в картонке поставила – социальная терапия успешно проведена.

Кока сидел в холле, когда явилась из города группа. Все с трудом волочили ноги, тащились еле-еле. Каменщик и Кармен тащили какой-то узел. Толстуха в красном сарафане, любительница цветов и дальних странствий, шла с букетом сорной травы под мышкой, держа в левой руке несколько солёных кренделей, от которых она отламывала и грызла кусочки. Последней ковыляла злая, потная каракатица, переваливаясь на каблуках и зыркая по сторонам; она несла прозрачный пакет, набитый пачками печенья и галет.

Услышав Кокино доброе:

– Как погуляли? – сурово отрезала:

– Не твоё собачье дело! Шёл бы ты на хер!

– Шла бы ты сама! Корова безмозглая! – огрызнулся Кока.

Каракатица уставилась тяжёлым взглядом, заковыляла дальше, буркнув:

– Чтоб ты сдох, падла! – И получила в ответ:

– Чтоб ты три раза сдохла, сука жирная! Обезьяна кривоногая!

Медбратья были злы и встревожены – оказывается, в городе пропала девушка-кошка: ушла гулять, а к месту отъезда, к ратуше, не явилась. Сбежала! Теперь надо заполнять бумаги, вызывать полицию, объявлять в розыск!..

Утром во время приёма лекарств брат Фальке напомнил Коке, что их палата сегодня дежурная.

Этого не хватало!

– Что мы должны делать? – уныло вопросил Кока.

– Что и другие. Помогать при раздаче еды, мыть после еды столы, ставить на них стулья вверх ножками. В подсобке губки, перчатки, тряпки, ведро для мыльной воды, ведро для чистой воды, швабра.

– Что, и пол протирать? Зачем? Уборщица ведь каждое утро убирает? – недоумевал Кока, но брат Фальке строго сказал:

– Так надо! Социальная терапия! – и ушёл за тачкой с завтраком.

Опять эта проклятая терапия! Заколебали! Дежурить! Убирать! Целый день! Тут поносом или запором не отговоришься! Да и партнёр такой, хоть плачь! Массимо иногда с постели на обед заманить трудно, не то что шваброй шуровать или столы убирать, где обычно накрошено, разлито, насорено, залито слезами, а то и блевотиной!

И тут Коке в голову пришла хорошая мысль. Разбудил дремавшего борова:

– Массимо, мамма звонила, сказала, вечером придёт, только ты должен быть хороший мальчик и сегодня помогать убирать! Мы дежурные! Понял?

– Мамма? – недоверчиво воззрился на него Массимо бычьим взглядом. – Кому звонила? Когда?

– Доктору. Доктору Хильдегард звонила. Доктор пришла тебя обрадовать, а ты спал. Не стали будить.

Массимо молча и решительно вылез из постели. Раз мамма велела – надо исполнять. Он хороший, мамму не сердит. Кока посоветовал шапку и шарф не надевать, но боров заупрямился:

– Нет, мамма говорит – всегда надо шапку и шарф!

Так и пошли на шум тележки с завтраком – её катил брат Фальке.

Брат Боко прыснул им на руки из баллончика (хотя руки у Массимо были тёмные и заскорузлые от грязи, никакая дезинфекция не возьмёт), велел снимать подносы с сыром, колбасой, ветчиной, сортировать вилки и ложки, перенести баки с чаем и кофе с тележки на подсобный столик, предварительно расставив там чашки и блюдца в стопки.

С первым баком обошлось. Второй выскользнул у Коки из рук, грохнулся об пол, но Массимо как-то удержал, а Кока перехватил, ругаясь, – не могли полотенце или тряпку дать? Горячо же!

Больные из очереди бесстрастно наблюдали за ними.

После завтрака осталась куча объедков, фольги, пластиковых коробочек из-под джема, кусочков колбасы и масляной бумаги, крошки, лужи, рассыпанный сахар из пакетиков, обрывки, плевки.

Брат Фальке выдал перчатки и тряпку – ею смели всю гадость в мусорное ведро. Протёрли кое-как столы. Настала очередь пола. Массимо стоял, раздумывал. Кока вкрадчиво заметил:

– Мамма сказала, чтоб пол особо хорошо помыл! – И боров, тяжело вздохнув, принялся пихать швабру в ведро, но только расплескал воду, так что Кока счёл за лучшее самому кое-как пройтись по полу для вида, чтоб поблёскивало (благо надзор ушёл).

Тем временем Массимо, пыхтя и рыгая, ставил стулья на столы вверх тормашками. Зачем это нужно – никто не знал. С ножек на столы сыпалась разная труха, но правило есть правило! И Массимо, видно, подстёгивая себя мыслями о душистых ригатони с калабрийскими травами, укладывал стулья ровными рядами.

Всё! Можно основательно отдохнуть!

В обед добавилась раздача: самым немощным надо помогать нести тяжёлые железные подносы, где основное блюдо, для полного понта, закрыто блестящей металлической полусферой. Но тут уж брат Фальке отстранил Массимо: тот постоянно рыгал и отхаркивался, что вызывало тихий ропот среди больных.

После обеда – то же самое, что утром: тряпка, перчатки, протирка столов.

А после ужина они уже и вовсе не старались: врачей и медбратьев нет, медсестра Мелисса болтает по телефону, проверять некому, да и уборщица придёт утром, чего мучиться?

Когда Массимо аккуратно поставил стулья на столы. Кока сбегал к автоматам и купил для него шоколадку, отдав со словами:

– Мамма приходила, шоколад принесла! Вкусный! Сегодня она шоколад приготовила! Сладкий!

– А где мамма? – недоверчиво глядел налитыми кровью бычьими глазами Массимо, кусая шоколад прямо с фольгой и отфыркиваясь от неё, как лошадь от мух.

Кока врал с честным видом:

– Ушла. По делу торопилась. И сказала, чтобы ты душ принял, а то воняешь. И побриться не мешает, зарос, как калабрийский босс в подполье! Людей пугаешь!

Массимо смутился и безропотно отправился в душевую, долго и тщательно брился у зеркала, пережидая мелкие серии рыгов. Принял душ, причём такой кипяток, что волны горячего пара полезли через закрытую дверь в палату. Появился в обширных семейных трусах, но стал нацеплять старую полосатую пижаму, хотя в его шкафчике немало новых вещей.

– Другого нет ничего? – недовольно спросил Кока с постели. – Чистого?

– Нет, мамма сказала – эту пижаму надень!

– Когда это мамма сказала?

– Всегда, – упрямо подытожил Массимо, натягивая пижамные штаны с бахромой и укладываясь в постель.

В этой пижаме он и спал, и ел, и лежал целый день. Иногда, правда, долго смотрел в свой обходной лист, хватал вдруг замусоленную тетрадь, напяливал что попало и сосредоточенно, с видом человека, идущего навстречу опасностям и трудностям, куда-то уходил. Возвращался запыхавшись, со страхом в глазах.