Наталия Полянская - Девятая жизнь [litres]

Катька ходила в детский садик в соседнем дворе, играла с другими детьми (большинство – такие же неприкаянные души, как она сама), много гуляла по городу. Никому не было интересно, почему маленький ребенок бродит один; никого в этом небольшом, унылом поселении не интересовали чужие проблемы. Когда-то в городке работал завод по производству подсолнечного масла, потом захирел, его закрыли, и с тех пор поселение выживало как могло. Катька видела его серость, сырость, паутинную тоску, и так легко было запутаться в этом, остаться навсегда. Даже депрессанты принимать не нужно, окружение сделает все за тебя.

Но вместе с тем… Осенью на фоне разрисованных граффити стен ярко пламенели клены, и казалось, будто во дворах пылают веселые костры. Летом на окраинах буйно цвели пионы, одичавшие вокруг свалок, а в частном секторе зрели на плодовых деревьях звонкие яблоки и солидные груши. Зимой выдавались иногда ясные дни, когда небо было прозрачным и хрустким, словно льдинка, а ветви спящих деревьев покрывала тонкая изморозь: вот бы из такой сшить волшебное платье! Ну а весной… Весной даже под окнами Катькиного покосившегося дома рьяно перли из земли толстенькие, уверенные крокусы, и соседские коты орали песни, и в мае маршировали полчища одуванчиков, соревнуясь в яркости с солнцем.

Катька рисовала это все: котов, крокусы, листья, иней… Мать покупала ей простенькие наборы карандашей и дешевые альбомы с сероватой бумагой, быстро сообразив, что рисующая в уголке дочь не мешает взрослой жизни, вот и прекрасно. Иногда карандаши заканчивались, а денег не было, и тогда Катька находила угольки, камушки, почти исписанные ручки и фломастеры – что угодно, лишь бы не разрывать связь между собой и бумагой! Когда девочка болела, то первым делом тянулась к альбому, а если не дать порисовать, грустнела окончательно. Отец ворчал, что каракулями весь дом завален, и понемногу сжигал изрисованные Катькой листы в старенькой печи. Он подкидывал туда дров, и потом Катька рисовала угольками.

Ей было пять с половиной, когда эта странная, больная и все же почти спокойная и понятная жизнь закончилась.

Тот вечер Катька до сих пор помнила смутно. Кажется, к родителям пришли гости; было шумно и как-то нервно. Катька сидела в углу комнаты, чтобы не мешать, и рисовала в альбоме мелкие-мелкие узоры. Потом люди заговорили еще громче, потом закричали, начали махать руками, папа бросился на кого-то. О стену разбилась чашка, осколок чиркнул по Катькиной ноге; девочка увидела бисеринки крови – как ягодки на рисунке в книжке! – и заплакала скорее от удивления, чем от боли. Потом в памяти был провал, а затем в комнату вошли незнакомые люди, от которых пахло морозом и бензином, и эти люди забрали Катьку и куда-то повели. Говорили, так надо, а она все оглядывалась: где там мама, почему отпускает ее? Ведь известно, что с незнакомыми уходить запрещено…

Уже много позже, вспоминая тот вечер урывками, Катька поняла, что случилась пьяная драка. К счастью, никого не убили (а такое случалось нередко), однако родителей все равно лишили прав. Ни суда, ни переезда Катька не помнила – в памяти сохранились лишь смутные образы да картина, что висела в кабинете то ли в милиции, то ли в опеке. На картине был изображен парусник, легкий, крутобокий, свободный, и он словно вынес Катьку в новую жизнь.

Детский дом оказался не так уж плох. Управляла им довольно молодая директриса, искренне «болевшая» за подопечных. Детей было человек пятьдесят, все – дошкольного и младшего школьного возраста; после пятого класса переводили в другой интернат. Катьку поселили в одну комнату еще с двумя девочками, но дружбы не вышло. Зато в детдоме было полно бумаги и карандашей, и Катька самозабвенно принялась рисовать.

Воспитательница, увидев как-то ее наброски, попросила разрешения, взяла несколько и отнесла директрисе. Та вызвала Катьку к себе и, глядя поверх очков в тонкой оправе, поинтересовалась:

– Давно рисуешь?

Катька кивнула.

– Нравится?

Она кивнула снова.

– Будешь с учительницей рисования заниматься дополнительно, – велела директриса. – В следующем году большой областной конкурс для первоклассников, пошлем твои работы туда. Вдруг выиграешь что-то! Может, поездкой в Москву наградят, или что еще тебе хорошее достанется. Согласна?

– Да, – выдавила Катька и, осмелев, спросила: – А можно мне карандашей побольше? Цветов не хватает.

– Скажешь учительнице рисования, какие тебе нужны, и купим. Не обеднеют спонсоры, – пробормотала директриса. – А красками ты рисовать не пробовала?

– Нет… – Катька помотала головой. – У нас красок не было, только карандашики…

– Ну, значит, научишься.

– А мама, – спросила Катька, – она не придет?

Директриса вздохнула. Ее лицо было тонким и печальным, как чистое оконное стекло.

– Нет, мама не придет, Катенька. Ей с тобой встречаться запретили, у нее прав нет. Да и… Может, оно и к лучшему.

– Это потому, что она пила водку?

– И поэтому тоже. И не заботилась о тебе как следует. Читаешь еле-еле, счет почти не знаешь… Ну ничего, Катенька, тут мы о тебе позаботимся. Веришь?

– Да, – сказала Катька. Она словно увидела директрису в цвете: спокойный бежевый, лазоревый и немного капель багрянца, и это было хорошо.

Обещание свое директриса сдержала. Учительница рисования, немолодая и опытная Римма Георгиевна, взялась за девочку всерьез.

– У тебя талант, Катерина, – говаривала она. – Но одним талантом сыт не будешь. Чтобы он жил, развивался, дышал, нужно к нему обращаться каждый день. Делать много набросков, даже если они никуда не годны. Понимаешь, нет?.. Ладно, потом поймешь. А сейчас давай попробуем гуашь…

Катьке исполнилось семь, и она пошла в первый класс. Училась так себе, но детдомовским делали скидку; иногда преподаватели оставались в заведении до позднего вечера, подтягивая отстающих. Директриса подбирала персонал под себя: тех, для кого работа с детьми – не просто служба, а жизненная миссия.

Перед Новым годом состоялась областная художественная олимпиада. Поехали Катька и еще одна девочка, тоже неплохо рисовавшая. Областной центр, большой промышленный город, остался в памяти Катьки пыхтящим незнакомцем в черном пальто; гораздо лучше ей запомнился огромный светлый зал, где для школьников приготовили столы, краски, кисти, и карандаши, и листы бумаги, какой Катька до сих пор не видала. Белые, словно шелковые, они походили на перья из крыльев зимы и выглядели так дорого, что рисовать на них было страшно. Первые пятнадцать минут Катька просто сидела, глядя на лист, а потом медленно, осторожно потянулась к карандашам. Римма Георгиевна научила ее писать красками, но сердце Катьки оказалось навеки отдано разноцветным грифелям.