Грегори Робертс - Духовный путь [litres]

Всей своей сутью я отдался происходившему, поднес раковину к губам и дунул во имя Ганеши – так начинаются все духовные ритуалы.

Нота оказалась не слишком ровной, но я дотянул ее до конца. Такими же были вторая и третья ноты. Потом я дунул во имя предков.

Я вошел в уже привычное состояние транса, глаза закрылись, я забыл имена тех, кто уже ушел, а потом в голове сложился образ. Передо мной возникло лицо молодой женщины, которое я видел будто через мерцающую серебристую паутину, белое на белом, серебро на серебре. На затылке у нее лежал платок, волосы были распущены по плечам. Она не улыбалась, но красивое сияющее лицо выдавало полнейшее спокойствие, будто она была за гранью всех забот и даже за гранью любви. В первый миг лицо показалось странно знакомым, однако я знал, что никогда не видел его раньше.

А потом в голове прозвучало имя. Голос я не узнал – он был не мужским и не женским. Будто бы раздался выдох, а потом голос отчетливо произнес: Хаш… Прабха .

Образ медленно распался, я почувствовал, что покачиваюсь, переминаюсь с ноги на ногу. Я продолжал дуть в раковину. Музыка уже доиграла до того места, где пора было остановиться.

Встряхнувшись, я вернул свое «Я» в текущий момент: я задыхался, сердце судорожно колотилось в груди.

Три последние ноты я выдул без всяких происшествий, достаточно мощно и ровно.

Я, шатаясь, добрел до письменного стола и записал все, что мог. Потом позвонил духовному наставнику.

Гуруджи, вашу Мать зовут Прабха?

Нет.

Пауза.

Но… должны звать так.

Нет. У нее другое имя.

Но… господин… должны… звать так.

Еще одна пауза. Моему духовному наставнику редко возражают – тому просто нет причин, – и в этом одно из оснований моей к нему любви.

А , сказал он наконец, ты имеешь в виду ее детское имя, которое она сменила в двенадцатилетнем возрасте. Да, ее звали Хема Прабха. Но вот уже шестьдесят лет никто не произносил этого имени. Откуда оно тебе известно?

Мне это имя неоткуда было знать. За все годы пребывания в Индии я ни разу не слышал этого имени, его никогда не произносили в ашраме у моего наставника. Но я все понял , причем понял с такой однозначностью, что решился возразить учителю.

Речь шла о глубинной связи. Раковина, в которую я дул, когда-то принадлежала Матери моего духовного наставника, она дула в нее каждый день. В последние десять лет жизни она была совершенно слепой, однако ежедневные Служения с раковиной продолжала совершать до самой смерти.

Мой духовный наставник провел ее кремацию по индуистскому обряду и по ходу дул в ту же самую раковину.

Он дул в нее лет десять, а потом гости – монахи из Непала – подарили ему несколько новых витых раковин, после чего материнскую он отложил в сторону, чтобы использовать только в особых случаях.

А потом отдал ее мне. И я стал дуть в нее на другом конце света.

Других странников по Пути, которым кажется, что они движутся очень медленно, может воодушевить то, что только после целого года ежедневного Служения с раковиной я осознал, что мое собственное Служение – это лишь звено в Священной цепи.

Мать моего духовного наставника была женщиной, совершавшей Служение с такой исключительной Чистотой, что в раковину ее дуют и по сей день за многими океанами, дует чужеземец, не выросший в традиции индуизма, – дует через двадцать с лишним лет после ее ухода в иной мир.

Я внезапно понял, по ходу первого деятельного Служения под восходящей новой луной, что дую в раковину и за эту самоотверженную Госпожу, равно как и за свое «Я», что собственным начальным фрагментом я продолжаю ее заветное Покаяние. И когда-нибудь, когда меня уже не будет – если я проявлю чистосердечие и мне повезет, – кто-то еще будет дуть в ту же раковину с тем же чистосердечием, будет продолжать наше Служение, ее и мое.

Я дул в раковину за нее и за свое «Я» одновременно, и нас связывали духовные отношения вне времени.

Я со смирением и некоторым ощущением чуда осознал, что главная цель моего Служения, по сути, состояла в исполнении предшествовавшего Служения, начавшегося задолго до того, как я сделал первый осознанный шаг по Пути.

Я изменил свою систему семи нот и стал посвящать третью ноту ей, Хема Прабхе, верной в Служении: я раз за разом произносил ее имя.

И вот когда на второй день этого второго года Служения я дунул в раковину, думая про нее, звук оставался верным каждый раз, пока не умолкла седьмая нота. Вся досада предыдущего года испарилась. Каждый раз, дуя в раковину, я слышал чистый и мощный звук. Когда я стал делить свое Служение с Матерью духовного наставника, мне открылись двери к лучшему звуку и куда более полному сосредоточению.

С того дня и по нынешний, как бы меня ни мучили усталость, болезни и обиды, я знаю, что третья нота обязательно придаст мне достаточно сил, чтобы довести Служение до конца.

В середине года мама сообщила мне, что после ремиссии у нее случился нежданный рецидив рака и на сей раз болезнь неизлечима. Мы с моей сердечной подругой сняли квартиру совсем рядом с моими родителями и вместе с другими членами семьи стали за ними ухаживать.

Я продолжал ежедневно совершать Служение, причем меня укрепляли сильные переживания, которые все мы тогда испытывали, и отвага моей мамы.

К концу года мама была жива, несмотря на прогнозы врачей, и, неукоснительно следуя распорядку ухода, который, судя по всему, помогал ей противостоять болезни, я вступил в третий год Служения, следуя циклам, сосредоточенным на потребностях моих родителей.

Третий год я считаю Годом Возмущения и Подтверждения.

Все шло хорошо. Сильные боли маму не мучили, папино очень слабое сердце не вызывало особых тревог, мы продвигали свои начинания, а мое деятельное Служение проходило даже энергичнее и сосредоточеннее, чем раньше.

Однако по непонятной причине я вдруг заметил, что мое «Я» пропускает часы, предназначенные для Служения: то я не дул совсем, то дул по восемь-девять раз, а был случай, что и шестнадцать; бездумно прочитывал мантры, которые раньше очень помогали установлению связи.

Я перечитал некоторые тексты, посоветовался с духовным наставником – оказалось, что этот этап, который он добродушно назвал «периодом наглости», – вещь обыкновенная и достаточно важная. На этом этапе возмущения все ставится под вопрос, причем это не сомнения и не враждебность, это вызов. Наставник заверил меня, что это естественная реакция и это пройдет.

Мой опыт говорит о том, что возмущение – это своего рода попытка покончить с тем, что в определенном смысле является слишком почтительным подходом к обрядам. В определенном смысле, избыточное почтение к вещам и дотошнейшее соблюдение ритуала – это своего рода страх, а на этапе возмущения прогоняются последние остатки страха.