Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Я сказала: ты не хотел говорить, что только один из вас был хорошим человеком, боялся поставить меня перед жестоким выбором? Он покачал головой: нет, просто мы оба не были хорошими людьми, вот и вся жестокость. И на свете вообще нет так называемых хороших людей. Он взял мои сигареты и закурил.

Бар закрывался, посетители постепенно расходились, уличные фонари погасли. Глядя на белую свечу, догоравшую в стакане, он тихо проговорил: я написал анонимный донос, перечислил в нем кое-какие разговоры, которые твой папа вел с молодежью. Мне рассказал о них один из студентов, я велел ему молчать – иначе навредишь учителю Ли. Сам тоже молчал, так все и замялось. Однажды вечером, через месяц после того разговора, я остался на кафедре один, подготовил лекции на следующую неделю, решил немного передохнуть и заварил себе чаю. Было пасмурно, собирался дождь, небо заволокло тучами. В кабинете стояла гнетущая духота. Я открыл ящик стола, взял пачку бумаги, снял с авторучки колпачок и в один присест написал это письмо. Даже перечитывать не стал, вложил его в конверт, спустился и бросил конверт в почтовый ящик нашего декана. Встретил кого-то из коллег, мы поздоровались. Вернулся в кабинет, порвал верхние листы, на которых отпечатались иероглифы из письма, сунул клочки в карман, потом сел и допил чай, он еще не успел остыть. Стало накрапывать, капли звонко бились о карниз. На лбу у меня выступила испарина, но я был совершенно спокоен, словно проделал какую-то заурядную физическую работу. Это спокойствие сопровождало меня и дальше, и увольнение твоего отца его ничуть не поколебало. Перед уходом он зашел на кафедру собрать вещи. Мы столкнулись в дверях. Он мне кивнул. Я тоже кивнул ему и сказал: антология современной прозы выйдет в следующем году, прислать вам экземпляр? Пришлите, ответил он, потом закрыл за собой дверь и ушел. До этого мы много лет не разговаривали, а на совещаниях, где вынуждены были присутствовать, чтобы подготовить эту антологию, делали вид, что не замечаем друг друга. Через год антология была издана, я отдал сигнальные экземпляры сослуживцу, который поддерживал с ним связь. А потом мне сказали, что твой отец попал в аварию, поговаривали даже о самоубийстве. Тем вечером я допоздна сидел на террасе, много курил. В конце концов убедил себя, что судьбу человека определяет его характер, окружающие мало на что могут повлиять. И считал этот вывод довольно прочным, пока не появилась ты. С первой же встречи мне показалось, что я виновен в твоей тоске. Разумеется, ты вызывала у меня сложные чувства – и симпатию, и жалость, и раскаяние. Под твоим взрослым взглядом я невольно втягивал голову в плечи, ты словно видела меня насквозь. Ощущение не из приятных, но я был не в силах тебе противостоять. Утешал себя мыслями, что нужен тебе, что могу научить тебя чему-то хорошему, могу вырвать из отчаяния и распада. Но иногда терялся – порой мне казалось, что не я тебя спасаю, а ты меня. Об этом было невозможно думать без стыда. В ту последнюю ночь у меня разрывалось сердце от твоей чистоты и искренности. Я отказал отчасти из-за семьи, отчасти потому, что ты была еще ребенком, но главное – твое чувство с самого начала выросло на обмане, ты полюбила не того… Прости, что не признался во всем сразу, наверное, это могло облегчить твою боль, но могло обернуться и крахом целого мира. Он замолчал, качнул головой и тихо добавил: пожалуй, это всего лишь отговорки, я просто не мог поговорить с тобой начистоту, был еще не готов. Цзяци, ты простишь меня? Я вытерла слезы, сказала: а теперь стал готов? Он ответил: в мемуарах я описал все, что случилось между мной и твоим папой, написал и про донос. Это не слюнявая исповедь, я пытаюсь отстраниться и как можно более объективно взглянуть на себя и свои ошибки. У каждого из нас в душе найдутся неприглядные грязные уголки, они сосуществуют с прекрасными и достойными чертами, одно неотделимо от другого. Возможно, единственный способ очиститься от этой грязи – посмотреть на нее со стороны. Я говорил, что пишу мемуары для себя, но та малая ценность, которую они несут читателю, состоит в опыте принятия своих грехов. За все это я должен благодарить тебя, Цзяци. Без тебя эта книга никогда бы не появилась. После твоего ухода настали тоскливые времена, тогда-то мне и пришла в голову мысль о мемуарах. Но что самое смешное, осмысливая прошлые ошибки, я успел наделать новых – я о той истории со студенткой. Конечно же, это было ошибкой, разумеется… Он опустил голову, забарабанил пальцами по столу: наверное, в том и хитрость человеческой натуры, что признание собственных грехов – отнюдь не панацея; пока ты еще жив и пока дышишь, жизнь будет подбрасывать новые испытания, и однажды ты все равно дашь слабину…

Налетевший ветер зашелестел бамбуком, пламя свечи запрыгало. Я сказала: иногда мне снится папа, но у него твое лицо. Он говорит с твоими интонациями и даже молчит похоже. Может, всему виной долгая разлука и я уже не помню, каким он был. Или память постепенно слила вас в одно целое. Наверное, теперь я смогу снова вас разделить. Он горько усмехнулся: надеюсь, после этого у тебя останутся ко мне хоть какие-то чувства. Цзяци, позвал он меня, будто сквозь сон. Можно тебя обнять? Я шла к нему и понимала, что меня качает. Новость подействовала не сразу, то ли вино дало такую отсрочку, то ли что-то еще. Он обнял меня, и я спрятала лицо у него на груди. Сердце Инь Чжэна глухо билось в мои барабанные перепонки. А потом все звуки постепенно смолкли. Осталась только тишина, теплый и влажный воздух. Накатила усталость, я как будто прошла огромный путь и могла наконец остановиться. На секунду мне даже показалось, что я заснула. Я видела, как в черном небе распускаются и гаснут фейерверки. Потом открыла глаза и подняла к нему лицо. Уверена, он плакал. Я поцеловала его в губы. Он ответил. Когда я отстранилась, его руки соскользнули, повисли вдоль тела. Теперь я знала: отсрочку дало не вино, а само время. Спустя пару минут мы снова посмотрели друг на друга. Начинало светать, где-то наверху послышался птичий щебет.

Нагревавшийся воздух пах летней сухостью. Свеча в стакане еще горела, и ее огонек напоминал затихающий голос, который продолжает свой грустный рассказ. Я слышала себя словно сквозь толщу времени, как будто другая я ведет разговор с другим Инь Чжэном. Все эти годы я хотела выяснить, каким человеком был мой папа, и чем больше я узнавала, тем сильнее расплывался его образ, каждый новый шаг к нему был прощанием.

Мы вышли из бара. Улица была тиха, проезжая часть как будто расширилась, и влажный асфальт отливал на солнце стальным блеском. На прощанье он сказал:

– Наверное, в моей жизни больше не будет таких важных ночей. Прощай, Цзяци.