Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Ли Цзяци встала. На экране телевизора появилась грязная деревенская дорога, рисовое поле, на краю поля стоит собака.

Титр внизу экрана:

ЛИ ЦЗИШЭН РОДИЛСЯ В ОДНОЙ ИЗ КРЕСТЬЯНСКИХ СЕМЕЙ ЭТОЙ ДЕРЕВНИ В 1921 ГОДУ. КОГДА ОН ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ, ЕГО МАТЬ УЖЕ ТРИ МЕСЯЦА БЫЛА ВДОВОЙ, МЕСТНЫЕ ПОМНЯТ, ЧТО ОНА НОСИЛА ФАМИЛИЮ ЛЯН.

Собака взглянула в объектив и потрусила дальше. Казалось, дряхлые дома на черно-белой пленке так и застыли в 1921 году. Ли Цзяци подумала, что за кадром сейчас наверняка звучит крик новорожденного. В могильной тишине комнаты она снова услышала вздох, но это всего лишь ветер прошуршал занавесками на окне.

Она вышла в коридор и увидела там Чэн Гуна, в правой руке он держал незажженную сигарету.

– Все кончено, – сказала Ли Цзяци.

Чэн Гун молча закурил.

– Надо будет позвонить Пэйсюань. Ей все-таки следует приехать, – сказала Ли Цзяци.

– Да. Похороны будут достойные. – Чэн Гун не сводил глаз с сигаретного огонька.

– Пойду закрою окно, – сказала Ли Цзяци.

Вернулась в коридор, прикрыла дверь. Они спустились на первый этаж. Чэн Гун остановился и оглядел пустой зал:

– Здесь они и устраивали бальные танцы?

– Ага.

– Учительница музыки любила сидеть у восточного окна, под боковым светом софита она казалась сошедшей с картины Рембрандта. Скорее всего, она и сама это знала, иначе бы не садилась всегда на одно и то же место.

– Мальчики находили ее очень красивой.

– А девочки?

– Обычной.

– Потом она заболела раком пищевода. В конце я хотел ее навестить, но она никого к себе не пускала.

– Не хотела так прощаться.

– Нет, я думаю, прощанием был каждый вечер, когда мы любовались ею при свете софита в танцевальном зале.

– Все кончено, – сказала Ли Цзяци. – Я ведь уже говорила?

– Да.

Они подошли к входной двери, Ли Цзяци взяла зонтик.

– Тебе вовсе не обязательно меня провожать, – сказал Чэн Гун.

– Хочу немного проветриться, засиделась дома.

За ночь нанесло сугробы, ноги проваливались по щиколотку. Впереди раскинулась безбрежная белая гладь.

– Я подумала, ты можешь какое-то время прятаться в белом особнячке. Никто не догадается, что ты здесь, – сказала Ли Цзяци.

– А ты, какие у тебя планы? Здесь и поселишься?

– Не знаю. Вероятно, уеду, когда все закончится.

– Куда поедешь?

– На юг. – Она улыбнулась: – Туда, где жарко. Ведь ты говорил, там можно ни о чем не думать?

– Точно.

– Ну вот.

Они дошли до перекрестка.

– Хочешь, бросим монетку? – Ли Цзяци достала из кармана монету в пять цзяо и протянула ее Чэн Гуну: – Цифра – едешь на вокзал, цветок [88] Цзяо – десятая часть юаня, на аверсе монеты в пять цзяо изображен цветок лотоса. – остаешься в белом особнячке, я буду носить тебе еду. Я умею готовить жареный рис с яйцом.

– А что насчет лапши?

– С лапшой не получится. Я ее не люблю.

– Посмотри рецепт с фаршем и сладким соусом, очень просто.

– Согласен? Тогда бросай.

Чэн Гун повертел монетку в руке и подбросил в воздух. Она беззвучно упала в снег. Ли Цзяци и Чэн Гун переглянулись. Издалека к ним бежала красная фигурка. Ближе и ближе – это была Шаша. Подбежала к Чэн Гуну, остановилась.

– Ты меня будил? Я спала слишком крепко? – И перескочила взглядом на Ли Цзяци, как будто только что ее заметила. – Ли Цзяци? Ты – Ли Цзяци? – Она растерянно оглядела ее, а потом улыбнулась. – Я так и знала, что ты вернешься.

Шаша вытащила из сумки две банки с печеньем и сунула их Чэн Гуну, отряхнула снег с его пальто, застегнула молнию на сумке, забросила ее на плечо и пошла обратно.

Чэн Гун окликнул ее, вытащил из кармана рецепт:

– Говорят, помогает от астмы, попробуй.

– По-моему, я уже излечилась. – Шаша улыбнулась, махнула им и зашагала дальше.

Чэн Гун повернулся к монетке, но ее было уже не разглядеть, засыпало свежим снегом. Они с Ли Цзяци стояли на месте, прислушиваясь к звукам вдалеке. Звуки начинающегося утра: шум двигателя, собачий лай, веселый детский смех. Чэн Гун уловил в воздухе аромат жареного фарша – густой сладкий соус булькает в котелке, подожди немного, и еще немного, а теперь можно снять лапшу с огня, смешать с огуречной соломкой и выложить в белую, почти прозрачную пиалу.

В 1977 году, простившись с автопарком продовольственного управления, где он тогда работал, паренек впервые переступил порог университета. В тот день мастер, научивший его водить, настоял, что сам отвезет паренька подавать документы. Надел белые перчатки, спецовку и выкатил из автопарка самый новый в бригаде грузовик “Цзефан”. Дорóгой мастер молчал, только курил одну сигарету за другой. А уже на подъезде к университету не выдержал и спросил: и чему вас там научат, на этом факультете китайской словесности? Паренек ответил: не знаю, я хочу научиться писать рассказы. И какой прок в твоих рассказах? – спросил мастер. Паренек ответил: просто хочется. От такой хорошей работы отказываешься, вздохнул мастер. Как бы локти не пришлось кусать.

Следующей осенью паренек написал свой первый рассказ и отправил его в один из шанхайских литературных журналов. Рассказ назывался “Гвоздь”, в основе сюжета лежал реальный случай, свидетелем которого он стал в детстве. Тогда семья паренька жила в больничном микрорайоне, и одного доктора из соседнего подъезда увели на митинг борьбы, где кто-то вогнал в его череп гвоздь. Скоро тот доктор не мог уже ни слова сказать, ни пошевелиться, впал в вегетативное состояние и всю оставшуюся жизнь пролежал на больничной койке. Время было неспокойное, вокруг творились разные зверства, но почему-то именно история с гвоздем оставила неизгладимый след в памяти паренька. Через месяц из редакции журнала пришло подтверждение, рассказ обещали опубликовать. Он очень обрадовался, отметил это событие со своей девушкой. Но спустя еще месяц получил письмо от редактора: руководство журнала решило, что рассказ написан в слишком мрачных тонах, так что публикация отменяется. Радость была напрасной. Паренек бросил рукопись в ящик стола и больше о ней не вспоминал. Следующие несколько его рассказов тоже были написаны в мрачных тонах, и ни один журнал ему не ответил. После выпуска паренек остался преподавать в университете, женился на той девушке. Они поселились в тесном преподавательском общежитии коридорного типа, в проходах между комнатами валялись стопки книг и груды капусты, по вечерам все выходили готовить в коридор, и по общежитию расплывались запахи лука и чеснока. Когда родился ребенок, письменный стол унесли, на его место поставили детскую кроватку. С тех пор рассказов он больше не писал. Человека заел быт – вот самое резонное объяснение, которое приходит на ум, если кто-то бросает писать. Но изредка в памяти паренька вдруг всплывали слова мастера: и какой прок в твоих рассказах? Хоть он и бросил писать, со временем решение поступить в университет стало казаться ему все более разумным, и в душе паренек всегда хвалил себя за этот поступок. Так уж устроен этот мир: пока идешь по дороге, забываешь, зачем на нее ступил, сбиваешься с намеченного курса, а потом оглядываешься по сторонам – не так все и плохо, и продолжаешь идти вперед.