Чжан Юэжань - Кокон [litres]

– Ты такая эгоистка, – дослушав меня, покачала головой Пэйсюань. – Только о себе и думаешь. – Я хотела было возразить, но она продолжала: – Тебе никогда не приходило в голову, сколько забот мы доставляем бабушке с дедушкой? Когда бабушка поправится, все вернется на старые рельсы, она снова будет кормить и обстирывать огромную семью. Если в тебе есть хоть капля благоразумия, ты не должна добавлять ей забот. Бабушке сейчас требуется хороший отдых. И дедушке нужны тишина и покой, иначе он не сможет сосредоточиться на работе.

– Разве я мешаю его работе?

– Конечно. Он не любит, когда в доме толпится столько людей.

– Вижу, ты хорошо его знаешь, даже лучше, чем он сам. – Я сердито плюхнулась на кровать. – Не придумывай больше отговорок, ладно? Все понятно, ты просто хочешь, чтобы я уехала. Ты ненавидишь меня и давно ждешь этого дня. Почему нельзя сказать прямо, зачем кормить меня такими дурацкими отговорками? “Им нужны тишина и покой”, а что же ты сама не уедешь?

– Все так, я и правда скоро уезжаю, – сказала Пэйсюань. – Мы договорились с папой, что я поеду в Америку раньше, чем планировалось. Он уже оформляет документы, вот пройдут зимние каникулы, нога у бабушки заживет, и я уеду.

– Ты ведь врешь? – От изумления я едва не онемела.

Пэйсюань шагнула ко мне, села рядом и сказала:

– Цзяци, нам обеим пора уезжать. Славная жизнь в Наньюане подошла к концу.

Пэйсюань уехала только в конце следующей весны и увезла в Америку свежий шрам на лице. Вроде бы залезла куда-то и неудачно упала, рассекла себе щеку. Из-за этого происшествия отъезд пришлось отложить.

На самом деле рана на лице быстро зажила – наверное, Пэйсюань просто требовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к своему новому облику. Она не знала, как показаться новым одноклассникам с этой зловещей печатью страдания на лице и как вернуть столь необходимую ей гордость. Задумываясь об этом позже, я вздыхала: до чего же трудно ей пришлось, бедная Пэйсюань. Тогда же я поняла, что никогда прежде не использовала слово “бедная” применительно к Пэйсюань. Трудно поверить, но это было даже… приятно, как если бы на моих глазах с грохотом обрушилось монументальное здание.

На вторую неделю в Америке Пэйсюань прислала мне письмо. Рассказывала о своей новой школе, писала, что одноклассники к ней очень добры, хотя она не всегда понимает, что они говорят. Ближе к концу письма она упомянула, что позади их дома поляна и вечером туда приходят олени. Прекрасные олени с глазами, как абрикосовые косточки. Они неподвижно стоят, наблюдают за Пэйсюань, а потом отворачиваются и скрываются в густом лесу. Эта часть письма запала мне в душу, в ней сквозила печаль, которую Пэйсюань никогда раньше себе не позволяла. Но я предпочла поверить, что ее печаль мне просто почудилась.

Пройдет много лет, я увижу шрам Пэйсюань, вспомню ее письмо, и перед глазами снова возникнет эта картина: чужая страна, сумерки, и Пэйсюань стоит одна посреди поляны. Наверное, она написала мне в надежде на хотя бы маленькую поддержку, на пару теплых слов в ответ. Пэйсюань обнажила передо мной свою самую уязвимую сторону, это был знак величайшего доверия, видимо, в ее понимании мы и правда были близки.

Я на письмо не ответила. Потому что сама жила, окутанная болью, которой ни с кем не могла поделиться. Я разучилась составлять слова, порвала все связи с окружающим миром. Сейчас я вижу (хоть мне и не хочется объяснять это кровным родством), что и у меня, и у Пэйсюань самый тяжелый отрезок детства начался после отъезда из Наньюаня.

Вспоминая кошмары, поджидавшие меня на этом отрезке, первым делом я переношусь мыслями в тот вечер, когда Пэйсюань сказала, что скоро уедет в Америку.

Мы сидели рядышком на кровати, солнце падало на пол из окна, которое не открывали уже неделю. Маленький правильный квадратик света, со всех сторон окруженный гигантскими тенями. Когда Пэйсюань сказала: “Славная жизнь в Наньюане подошла к концу”, я теребила пуговку на кофте. Пуговка оторвалась и упала на пол.

Трак-так-так. Попрыгала по светлому квадрату и отскочила в тень. Когда я вынырнула из задумчивости и посмотрела на пол, пуговицы уже не было, она будто растаяла в темноте. Я отвела взгляд от пола и решила, что поищу ее потом. Сердце с грохотом обрушилось вниз, и мне показалось, будто я что-то потеряла. В ту секунду передо мной словно открылся занавес, но я не видела, что за ним. Пройдет немного времени, и я узнаю, что это был конец. Конец детства.

Ты не против, если я закурю? Наверное, можно приоткрыть окно. Тебе еще холодно? Вино и правда неплохо согревает.

Вернусь к тому, на чем остановился. С того дня, как я узнал, что дедушкина душа заперта в теле, моя жизнь вдруг сделалась серьезнее.

На следующий день вместо школы я побежал в библиотеку медуниверситета. Собрал с полок все книги, имевшие хоть какое-то отношение к душе. Регистрируя их, библиотекарь не удержался и спросил:

– Малыш, неужели ты поймешь, что там написано?

Я принес книги в триста семнадцатую палату. Медсестра ушла совсем недавно, в палате висел густой приятный запах антисептика. Я положил книги и подошел к кровати. Раньше дедушка-растение больше напоминал неодушевленный предмет, сначала он служил реквизитом для наших представлений, потом был твоим креслом. Но все изменилось, теперь у него появилась душа, он стал человеком. Я оглядел его и, пожалуй, впервые за все время осознал, что этот человек – мой дедушка. Наверное, если бы он не превратился в растение, то был бы мне хорошим дедушкой. Добрым, ласковым и очень заботливым. Мы ходили бы по выходным на озеро удить рыбу и в зоопарк смотреть на слона, он купил бы мне новые кроссовки и трансформеров. И он бы ни за что не позволил бабушке меня обижать.

Я положил ладонь ему на грудь и почувствовал мощное сердцебиение внутри одеревенелого тела, а потом, следуя твоему примеру, тихонько постучал по его груди костяшкой указательного пальца. Тук-тук, тук-тук – как будто стучу в дверь.

– Ведь ты меня слышишь?

Пусть у меня не было никаких подтверждений, но я верил, что он откликнулся. Он слышит, точно слышит.

Его душа заперта в теле. Его душа заперта в теле. Я раз за разом повторял эти слова, ощущая, как внутри меня рождается незнакомое доселе чувство собственного призвания: я должен освободить дедушкину душу.

С обеда и до самого вечера я листал библиотечные книги. Почти ничего не понимал, но замысловатые формулировки дарили мне торжественное удовлетворение. Разумеется, это и не может быть просто. Освободить запертую душу – очень трудная задача, а как иначе.

Ты догадалась, что я в палате, и пришла туда после уроков, спросила, почему я не был в школе. Я ответил: нипочему, просто не захотел. Ты бросила взгляд на стопку книг рядом со мной, но ничего не сказала, а, как обычно, подошла к окну, включила радио и села дорисовывать незаконченную картинку. Я опустил голову и продолжил читать.