Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Рацию я тоже отыскал у старьевщика. У него можно было найти абсолютно все – настоящая сокровищница. Наверное, эту рацию потерял какой-нибудь полицейский – на ней имелся серийный номер. Я спросил старьевщика, почему он не отнесет ее в участок, тот ответил, что рация – вещь казенная, при утере полицейскому выдают новую. Видимо, утеря рации была все-таки редким событием, за все эти годы старьевщику попалась только одна. Должно быть, и рация оказалась здесь во имя исполнения великого плана – создания устройства для связи с душой. Я ни капли в этом не сомневался. Поэтому, когда старьевщик сказал, что рацию просто так не отдаст и за нее придется заплатить, я пошел домой и разбил копилку-медвежонка, которую пополнял много лет.

Но перед покупкой рацию следовало опробовать, убедиться, что она работает. В один особенно холодный вечер мы со старьевщиком дождались, когда студенты разойдутся из аудиторий после последнего занятия по самоподготовке, потом один из нас забрался на самый верх поточной аудитории, другой остался внизу, и мы начали тихо переговариваться через рацию. Голос из динамика выходил немного искаженный, зато помех было в избытке, сплошной шорох и жужжание, как рассыпанные по земле опилки. Старьевщик уныло повторял в свой конец: прием-прием-прием. Откуда ему было знать, что такую-то рацию я и ищу. Верно, моя рация должна была улавливать даже мельчайшие помехи. Где-то в них и прячется голос души.

Еще мне нужны были электроды, которые прикладывают к телу для снятия кардиограммы. Это было несложно, я мог попросить их у тети. Она не работала с больничным оборудованием, но запросто могла достать расходные материалы, которые использовались в стандартном медосмотре. Я наплел ей, что электроды нужны для урока биологии, мы будем слушать сердцебиение у кролика. Тетя не очень-то мне поверила, но расспрашивать не стала, поскольку электроды – штука не опасная. Через два дня она принесла мне набор пластин, но велела обязательно вернуть их после урока.

А ресивером электромагнитных волн внутри ящика, разумеется, должен был стать радиоприемник из триста семнадцатой палаты.

Все приготовления держались в секрете. Даже тебе я ни разу не проболтался. Ведь и ты не посвящала меня в свои долгие размышления о душе. Раз у тебя есть от меня секреты, значит, и у меня должен быть секрет от тебя. И мой секрет еще больше и серьезней. И что толку тебе рассказывать – ты только поднимешь меня на смех, обольешь ушатом холодной воды. На этот раз я решил сначала добиться поставленной цели, а потом уже рассказывать тебе. До чего же это была великая цель! Я с удовольствием воображал, как ты стоишь, разинув рот от изумления. У меня появилась отличная возможность сбить с тебя спесь и заставить собой восхищаться.

Через две недели, дождавшись, когда стемнеет, я с огромным плетеным мешком вышел из дома и побежал к больнице.

В больничных коридорах царила неожиданная тишина. Я вошел в триста семнадцатую палату, неслышно прикрыл за собой дверь и осторожно достал из мешка свое великое изобретение. Я внимательно следил за выражением дедушкиного лица. Мне показалось, что он посмотрел на меня и его маленькие круглые глазки быстро моргнули. Но в ту секунду даже такое незначительное движение представляло необычайную важность.

– Ты же знаешь, что я пришел тебя спасти, да? – Глаза у меня защипало, и я едва не расплакался.

Прибор я поставил на прикроватную тумбочку. Из круглоголовой серо-синей жестяной банки тянулось множество проводов, как щупальца у морской каракатицы. Таинственно и жутко.

Я достал из кармана схему акупунктурных точек на теле человека, которую заранее выдрал из книги, расстелил ее рядом с прибором, приложил электроды к дедушкиному телу в местах, обведенных на схеме в кружок, а потом включил рацию. Все было готово. Я засунул руку в банку из-под печенья и торжественно нажал рычажок радиоприемника.

Приемник включился и зашипел. Рация жужжала. Палата наполнилась шумами, но в ней сохранялась пугающая тишина. Я повернулся и встал навытяжку перед больничной кроватью.

– Дедушка, давай начнем, – сказал я человеку на кровати.

Крепко сжимая рацию и затаив дыхание, я вслушивался в шумы. Казалось, я слышу каждую пылинку в палате.

“ДОБРОЕ СЕРДЦЕ И ДОБРЫЕ РУКИ – ЗНАКОМСТВО С АКАДЕМИКОМ ЛИ ЦЗИШЭНОМ”

На экране появляется и постепенно меркнет дацзыбао времен “культурной революции”. Смена кадра. Перед камерой сидит пожилой седоволосый мужчина в белой рубашке с круглым воротником.

Титр:

ЦЗЯН ХУНСЭНЬ

Мужчина задумчиво смотрит перед собой, затем начинает говорить.

Титр внизу экрана:

ТОГДА В БОЛЬНИЦЕ СЛУЖИЛ ПОЖИЛОЙ КАДРОВЫЙ РАБОТНИК ПО ИМЕНИ СУ СИНЬЦЯО. ОН ОТРИЦАЛ ОБВИНЕНИЯ В АНТИПАРТИЙНЫХ НАСТРОЕНИЯХ, И “РАБОЧАЯ ГРУППА КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ” АКТИВНО ДАВИЛА НА НЕГО, ПРОВОДИЛИСЬ БОЛЬШИЕ И МАЛЫЕ МИТИНГИ БОРЬБЫ, ТАК ПРОДОЛЖАЛОСЬ ОКОЛО ТРЕХ МЕСЯЦЕВ. СУ СИНЬЦЯО БЫЛ СОВЕРШЕННО ИЗМОТАН, ПОСЛЕ ОЧЕРЕДНОГО МИТИНГА ЕГО СТАЛО РВАТЬ КРОВЬЮ. ЛИ ЦЗИШЭН ПОКАЗАЛ ПОЛНУЮ КРОВИ ПЛЕВАТЕЛЬНИЦУ ЧЛЕНАМ РАБОЧЕЙ ГРУППЫ, В РЕЗУЛЬТАТЕ ЕГО САМОГО ПОДВЕРГЛИ КРИТИКЕ ЗА “СОЧУВСТВИЕ К АНТИПАРТИЙНЫМ ЭЛЕМЕНТАМ” И “НЕТВЕРДУЮ ПОЗИЦИЮ”. В СВОЕ ВРЕМЯ ЛИ ЦЗИШЭН ВХОДИЛ В СОСТАВ ЭКСПЕДИЦИОННЫХ ВОЙСК ГОМИНЬДАНА, И НЕКОТОРЫЕ АКТИВИСТЫ ТОЖЕ УВИДЕЛИ В ЭТОМ ПОВОД ДЛЯ КРИТИКИ. БЛАГО ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ ЛИ ЦЗИШЭН БЫЛ СТУДЕНТОМ УНИВЕРСИТЕТА ЦИЛУ И НЕ МОГ СЧИТАТЬСЯ НАСТОЯЩИМ ВОЕННЫМ, ИНАЧЕ ЕМУ БЫ НЕСДОБРОВАТЬ. ОДНАКО ЛИ ЦЗИШЭНА БЫЛО НЕ СЛОМИТЬ, ПОСЛЕ ОЧЕРЕДНОГО МИТИНГА ОН В ОДИНОЧЕСТВЕ ПРИХОДИЛ В СТОЛОВУЮ, БРАЛ СЕБЕ ТУШЕНОЕ РЫБНОЕ ФИЛЕ И НЕ СПЕША ПРИНИМАЛСЯ ЗА ЕДУ.

Самым важным событием зимы 1993 года для меня стало папино возвращение – он приехал в декабре, за неделю до маминой свадьбы. И посреди дня пришел за мной в школу. Я со всех ног неслась к школьным воротам, увидела его издалека: папа стоял за железной оградой и курил. На нем был длинный черный плащ со стоячим воротником, закрывавшим половину лица. Я даже не успела толком его рассмотреть, но почему-то сразу поняла, что папе живется очень плохо. Сердце у меня защемило, из глаз закапали слезы.

Заметив, что я плачу, он опустил голову и затушил брошенный на землю окурок. Наверное, его смутили мои слезы. Сильные проявления чувств были у нас под запретом.

Папа сильно похудел и загорел, волосы отросли, щеки покрылись щетиной. Он выглядел очень усталым и отчаянно курил – затушив одну сигарету, сразу доставал новую и принимался хлопать себя по карманам в поисках зажигалки. Когда он прикуривал, я заметила, что его руки дрожат.

– У нас после обеда только самоподготовка, – соврала я, давая понять, что могу уйти с ним из школы.