Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Бабушка долго жила соломенной вдовой, но потом наконец встретила мужчину, который не был чужим мужем. Мужчина работал на сталеплавильном заводе, его жена умерла от туберкулеза, оставив ему пухлого сына на год старше моей тети. Тетя помнит, что одно время мужчина часто приходил к ним домой на ужин, приносил еду, раздобытую в заводской столовой. С каждым его приходом бабушка становилась необыкновенно ласковой. Иногда по вечерам мужчина не уходил, и увалень-сын тоже оставался на ночь, теснился на одной кровати с тетей и терся об нее своими толстыми руками. Он лежал в темноте и тяжело дышал открытым ртом, напоминая тете громадную рыбу, способную разом ее проглотить. Рядом с этим огромным существом ей было страшно и вместе с тем очень спокойно. Бабушка обстирывала мужчину и сына, брила им головы, а он носил ей мешки с мукой и угольные брикеты. Скоро они вчетвером зажили почти как семья. Жаль только, что настоящей семьей они все-таки стать не могли. Дедушка по-прежнему был жив, развестись с ним было нельзя, и это означало, что бабушка обретет свободу только после его смерти. Но дедушка отнюдь не собирался умирать, окруженный заботливым уходом медсестер, он заметно прибавил в весе, обзавелся вторым подбородком, ярким румянцем и стал напоминать Будду Майтрейю [58] Будда Майтрейя – грядущий Будда, обычно изображается в виде улыбающегося толстяка с огромным животом. .

И мужчина дал задний ход. Я хочу найти настоящую маму для Толстячка, нерешительно говорил он. Бабушка плакала, хватала его за руки, умоляла остаться. Мужчина по своей доброте согласился потратить на бабушку еще немного времени, но она понимала, что он рано или поздно уйдет, если только… Граната, которую шестнадцатилетняя бабушка бросила с крыши, посеяла в ней твердую веру, что все проблемы можно решить силой, и если в шестнадцать лет она смогла отвоевать свободу ручной гранатой, почему бы сейчас не разрубить брачные узы фруктовым ножом? И бабушка стала повсюду ходить с ножом, даже в магазин за бутылкой соевого соуса. Больница через дорогу от дома, до палаты два шага – пока никто не видит, успеешь воткнуть нож в сердце, вернуться домой и встать обратно к плите. Наверное, бабушка в самом деле наведывалась в палату, но встречала там медсестер – летом, чтобы уберечь дедушку от пролежней, его обтирали еще усердней.

Тетя вспомнила, что однажды они с бабушкой поехали в магазин за тканью, а пока добирались обратно, пошел дождь. У ворот Наньюаня автобус остановился, они вышли на улицу. Бабушка посмотрела в затянутое тучами небо и вдруг сказала, что хочет навестить дедушку. У стационарного корпуса она отдала тете зонтик и велела ждать на улице, а сама пошла в палату. Тетя стояла под козырьком, слушая, как капли глухо колотят по сломанному зонтику: па-да, па-да, па-да. От этого стука стягивало кожу на голове. Потом, заглушая легкий звон в ушах, тете послышался низкий пронзительный крик, он прорвался сквозь стук дробящихся о зонтик капель и вонзился в нее стальной иглой. На секунду тетя застыла, а потом во всю прыть понеслась наверх. Распахнула дверь в палату – бабушка стояла у койки с ножом в руке, увидев тетю, побледнела. Потом задрожала и выронила нож.

– Я просто хотела ему помочь, – зарыдала она. – Раньше умрет – раньше переродится…

Вот так тетя волею случая спасла дедушке жизнь. Но окончательно избавил его от опасности бабушкин ухажер. Он наконец нашел Толстячку настоящую маму, та женщина была на несколько лет старше бабушки, да и внешне ничего особенного, зато вдова. Вдова настоящая, а не соломенная, муж ее умер окончательно и бесповоротно. Вдова работала кондуктором в автобусе, сталеплавильный завод находился на западной окраине города, и Толстячок с отцом по утрам частенько ездили на этом автобусе в город. Они стояли на автобусной остановке и глядели, как он катится издалека навстречу, а кондукторша, высунувшись по пояс из окна, улыбается и машет людям на остановке, в лучах солнца ее улыбка казалась очень волнующей. У медуниверситета автобус останавливался, там мужчина сходил, чтобы проведать мою бабушку. Мало-помалу они с Толстячком перестали сходить на медуниверситете. И на других остановках тоже – пунктом назначения стал сам автобус. Вдова подарила Толстячку пластиковый держатель для билетов, к которому прилагалась целая стопка разноцветных билетных корешков. Толстячок ходил с этим держателем, выпятив живот, словно настоящий богач, а иногда отрывал пару корешков кому-нибудь в подарок. Во время их последней встречи бабушка и рыдала у мужчины на груди, и цеплялась за штанину, но все было напрасно – кондукторша уже стала Толстячку “настоящей мамой”. Наконец бабушка выбилась из сил и медленно разжала руки. Гости стали торопливо прощаться, тетя молча проводила их до порога. В дверях Толстячок обернулся, вырвал из держателя все корешки и, стиснув зубы, протянул ей.

С тех пор бабушка приняла свою судьбу. Она больше не желала дедушке смерти: умри он хоть завтра, все равно податься ей некуда. Свобода потеряла всякий смысл. Любви было ждать бесполезно, оставалась только ненависть. И все следующие годы бабушка питалась собственной ненавистью. Ненависть крепче и сильнее любви, но порой и безрассудней. Бабушка не знала, на кого ее обратить, и возненавидела вообще всех. Возненавидела ту кондукторшу, поэтому никогда не садилась на первый автобус, возненавидела мужчину со сталеплавильного завода, а вместе с ним и Толстячка, желала ему поскорее лопнуть от обжорства. Бабушке казалось, что соседи над ней смеются, и она возненавидела соседей, бросала им во двор камни, била стекла. Она возненавидела своего бедового сына и трусливую дочь, а больше всех, конечно же, дедушку. Что ни день бранила его, желала старику скорее сдохнуть, обвиняла во всех своих неудачах, а иногда приходила в настоящее бешенство, топала ногами, хваталась за нож и грозилась прирезать дедушку, но тетя, конечно, ее останавливала. Эта репетиция убийства превратилась в любимую бабушкину забаву, к которой она периодически обращалась, чтобы хоть ненадолго выплеснуть скопившуюся в сердце злобу. Бабушка ненавидела всех и каждого, только про убийцу забыла. И не она одна – со временем все вокруг забыли, что был и второй злодей, которого до сих пор не поймали.

– А что со вторым преступником? – свесив голову со своего второго яруса, тихо спросил я тетю. – Он так и живет в Наньюане, да?

Ответа не последовало. Тетя уснула. Я лежал в темноте, один на один с целой горой вопросов.

Наверняка он по-прежнему живет в Наньюане. Я то тут, то там встречал всех обитателей микрорайона, а значит, встречал и его, может быть, даже часто. Пока я стоял в очереди за пампушками в столовой, нес в магазин пустые баночки из-под простокваши, сдавал на мусорной станции картонные коробки, он мог быть неподалеку и бесстрастно за мной наблюдать. Он видел, как я шагаю с рваным рюкзаком за спиной, как вытираю сопли замурзанным рукавом школьной формы. И как я коршуном бросаюсь на оброненную кем-то монетку, а потом прячу ее в карман. Он знает, что у меня нет ни папы ни мамы, знает, что учителя изводят меня придирками, а одноклассники надо мной смеются. Знает, что мне уже одиннадцать, а я по-прежнему сплю на одной кровати с тетей. Глядя на меня, он радуется, что добился своего, ведь все наши беды случились по его милости. Из-за него нам досталась такая жизнь, мы жалкие, как муравьи, которых каждый может растоптать, и гадкие, словно помойная куча, которую все стараются обходить стороной.