Кирилл Рябов - Никто не вернётся [сборник litres]

– Шваркнула, да. Слово такое. Когда у меня папа умер, а мама в больнице лежала. Ты свалила к этой обезьяне, Сане Кожухову. Потом даже не позвонила, не объяснилась. Я прямо с похорон отца приехал к твоему дому, а ты уже у него жила. Что, не знала?

– Нет. Не знала, – сказала Лиза спокойно.

– Вот знай. А ещё я из-за тебя вешался.

– Иван, что ты несёшь?

– Вешался! – заорал Барановский.

– Смотрю, не очень успешно.

– Поиздеваться захотелось? Да плевать. Я тебя простил. Я трахнул четыреста баб.

– Поздравляю.

– Спасибо.

– А ты в свой список включил трёх баб, которых при мне трахнул? Одна была пэтэушница, не помню, как её звали. Другая постарше. Они в твоём списке есть? Или у тебя память так настроена, что ты помнишь только то, что тебе надо? С похорон отца ты поехал к Машке-прыщавой и порол её всю ночь. Это я лежала в больнице, придурок. У меня перитонит был. А когда вернулась, мне Машка все рассказала. Поэтому я ушла. А ты мне что сказал? Пиздуй. А когда я с Сашей стала жить, тогда ты забегал. Тогда тебе стало всё это важно.

Лиза Матвеева задумалась, будто подбирая слова, потом подошла и плюнула Барановскому в лицо. Плевок попал в угол правого глаза. Она развернулась и пошла прочь.

– Враньё! – закричал Барановский.

Он хотел пойти за ней, но дорогу преградили двое. У одного были изувеченные борцовские уши. У второго щека заметно скукожилась от глубокого шрама.

– Ну привет, – сказал борец, почесывая кулак.

– Чего вам надо? – спросил Барановский, вытирая плевок. – Я шлюхе деньги отдал только что. Идите, спросите.

– Какой шлюхе? Из пансионата?

– Не знаю, откуда она. Дорогу освободите, ослы.

Они переглянулись и достали ножи.

– Сука, – сказал мужик со шрамом. – Тебя ведь предупредили, чтобы ты на концерте своём не пиздел сам знаешь про кого.

– Про кого? – спросил Барановский.

Ему не ответили. Подошли с двух сторон и стали бить ножами. Барановский закричал, попытался схватить лезвие, получил сразу несколько ударов в левый бок. Он упал на колени, а потом медленно, как спиленное дерево, повалился на спину.

Из темноты медленно выплыло лицо мамы. Она сидела, склонившись над ним, и гладила по лицу тёплой рукой. Всё было залито ярким светом. Боли Барановский не чувствовал.

– Мама, я умер? – спросил он.

– Нет, ты жив, – ответила она.

– Значит, и ты жива?

– Да, Ванечка, и я жива.

– А где мы?

– В больнице. Всё хорошо. Ты поправишься. Миша тебе дал свою кровь.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Барановский. – Ты так хорошо выглядишь!

– Я выздоровела. Врачи ошиблись. И ты выздоровеешь. Поедем домой.

– Когда?

– Как выпишут. Скоро.

– Ничего не помню. У меня уши на месте?

– Конечно.

– А нос?

– И нос на месте. Всё на месте.

– Мне ничего не вырезали?

– Нет, – сказала мама. – Всё оставили. Не волнуйся.

– Ладно.

– Поспи. Я спою тебе песенку. Помнишь, я пела её?

– Нет. Я забыл.

– Ну не страшно, что забыл.

Мама помолчала и запела:

– Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки, как водил он солнышко на золотой уздечке, душа гуляла, душа летела, в рубашке белой, всё прямо, прямо…

Барановский заплакал.

– Что ты, сынок, не плачь, – сказала мама и посмотрела в окно. – Ночью выпал снег. Стало очень красиво.