Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

Как их отцы и деды, как волки и дремучие кабаны, и птицы, они в плену на своей земле, где удел их — кидаться по приказу на брюхо и лежать, дрожа, «в снег уткнувши носы». Но двое рванулись из своей судьбы и бегут на волю по заснеженному полю бойни, бегут «до берега, до цели» — туда же, где спаслись волки, затаясь «на том берегу».

Но в побеге «на рывок», наудачу, совершенном на глазах конвоя, цель недостижима. И подняты уже им вслед «бесноватые псы», столь хорошо знакомые подручные дьявола, не устающие травить живое, до рвоты лающие псы. Заведомая безнадежность побега до конца обнажает нестерпимость неволи, захватившей узников врасплох. Это побег в смерть, как описывает его поэт и бессрочный заключенный Валентин Зэка, уже вырвавшийся из обжитого пожизненного ада лагерей в обетованную Землю: «И от злых собак ушел он в ту страну, где сон и нега».

и убийство его детально повторено, подтверждено убийством человека в «Побеге на рывок»:

Чередуются строфы стиха, выдержанного в разных размерах: скачущие шаги беглецов, два дыхания, две воли. Но вот один рухнул, а второй вырван из стихии побега лапами дружины, взвода профессионалов, «аж два раза уставших», открывая путь в небеса:

Этим смертным страданием преодолено непролазное ограждение между смертью и жизнью, душа обитает в обоих обратимых мирах и не знает предела абсолютной свободе и абсолютной муке. Беглый раб, самоубийца, отвергнутый землей и небом, перекидываемый дубьем из ада жизни в жизнь ада, познал вечное коловращение бытия и возвращен в зону.

«Все вернулось на круг…», да ведь ничто и не сходило с круга, вращаясь вечно, и мелькнул оцепеневший мир, как метой дьявола помеченный «полтиной», выплачиваемой в нем за пресечение человеческого взлета, — мелькнул и остался позади для второго беглеца, подхваченного потоком вечного движения. «Зачеркнутый пулями», как черновик страницы, которая никогда не будет прочитана, унес он тайну осуществленной воли. И постигают ее собаки, «слизывая его мозги».

Но недотоптанный вовремя певец отозвался эхом на его последний человеческий крик и записал на миллионы магнитофонных лент, как пробили бежавшего пули: «крестом, в затылок, в пояс, в два плеча», — словно осенив их крестным знаменьем, которое ныне и присно со всеми рвущимися за флажки.

Cвершился и собственный побег Высоцкого из той хваленой жизни, к которой все мы «для верности прикованы цепями», но шквальный поток его песен сорвал зонное ограждение и навечно влился в круг нерасторжимого бытия.

Когда-то Эшлиман — с последовательностью овцы, живущей на овчарне, пса, живущего на псарне, скворца, живущего в скворечнике, или коровы, живущей… et сetera, et сetera — жил на эшлимановке.

Еще недавно, когда поток ворованных денег хлынул в центр Москвы, смывая ветхие перегородки и крыши старинных особняков, можно было бросить взгляд на окно эшлиманского обитания — славного тем, что было оно когда-то гостиницей, куда свозили провинциальных барышней на выданье в Дворянское собрание, где балы и женихи, — и увидеть сквозь него вполне равнодушное небо. А были времена, когда малолетний нарушитель Эшлиман по этой крыше убегал от дворника и других недругов, став столь неотъемлемой частью пейзажа, что все и до сих пор знают: если бежит кто-то по крыше — значит, Эшлиман.

Через выбитое ли окно, дверь или крышу окончательно исчез Эшлиман, разрушенный, как и его обитель, новыми временами, установить не представляется теперь возможным. В последний же раз Эшлиман был замечен, когда покидал сей дом, собираясь на службу.

Приходит, а ему и говорят: «Ты что же это, братец, опоздал? Не знаешь разве, что часы на летнее время перевели?» Эшлиман пытался возразить, но нужных слов, как всегда, не нашел. Обиделся и подумал мстительно: «Ладно, вот переведу вам время, будете знать!» И перевел. Да так, что теперь не только на его бывшей службе, а нигде и никто не знает, в каком времени живет. Не знает этого и сам Эшлиман, поэтому на всякий случай живет во всех временах сразу.

Вот он, изгнанный из присутствия, невеликий, подобно героям классической литературы, гражданин Эшлиман, направляется к магазину за четвертинкой, покачиваясь под бременем предоставленной ему двойной свободы. Он и сам уволен, и советская власть, всегда загонявшая его на службу, уволилась тоже. Мыслит Эшлиман о том, что со службой ему никогда не везет. Служил, было, в кавалерии, в кино снимался, как человек, в фильме «Пан Володыревский», например, до сих пор его затылок виден, но так к лошадям привязался, что и не заметил, как стал кентавром. И все, вроде, неплохо складывалось, пребывание в кентаврах с педагогической практикой удачно сочетал, героев разных мифологических пестовал, пока один из них, самый знаменитый, возьми, да запусти в него по ошибке отравленной стрелой — мало не показалось. «Всегда эти герои ошибаются, и всегда — за наш счёт», — подытожил Эшлиман свой педагогический опыт.

Да и мысли нехорошие лошади вызывали: вот, к примеру, Александр Македонский, ездил себе на Буцефале, а Дон Кихот — на Росинанте — и ничего. А Пржевальский на лошади Пржевальского ездил — так до сих пор говорят, что Сталин на него похож.

А в детстве Эшлиман так любил мыслить, что в науку едва не угодил, но одумался. Там ведь как — попал в естественные какие науки, так сиди себе и жди, когда яблоко на голову упадет да закон тяготения откроется. А если не яблоко, а кирпич, скажем? Бывали случаи. А какие законы после того кирпича открываются, так и до сих пор не известно.

Но и в противоестественных науках не легче — переводишь, к примеру, с коптского апокрифическое евангелие от Фомы, да и хватишься вдруг, что по-коптски ни бельмеса не смыслишь. Только и спасение, что и без всякого коптского знаешь, что там этот Фома Неверующий наплёл.

Или, вот, Дарвин, как вспомнишь — озноб по коже. В психушку человек сыграл. А начинал то как — труд издал знаменитый «Происхождение видов». Ну, написал бы, и ладно, дали тебе лауреата, так и сиди тихо, — ан, нет, в джунгли потянуло, полюбопытствовать решил, как там эти обезьяны работают и эволюционируют. А обезьяны труда знаменитого не читали — прыгают себе по лианам, бананы жуют и любви предаются необузданно. Начал их Дарвин, учить теории следовать и полегоньку в людей превращаться, а потом плюнул — чего, говорит, мне, больше всех, что ли, надо? Не хотят людьми — пусть обезьянами подыхают. Но, признаться, втянулся доктор в обезьянью жизнь, домой приходить перестал, шерстью порос и тоже начал прыгать по лианам и любви предаваться необузданно.