Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

А тут — жена, конечно. Глаза проплакала, по джунглям таскаясь, — и застукала, наконец, своего Дарвина голого с обезьяной. «А! — кричит, — сукин сын! Вот, какие эксперименты ты тут ставишь!» А доктор ей в ответ: «Уходи, Дарвиниха, ничего ты в естественной природе не понимаешь!» Жена, конечно, в милицию — бросил, дескать, с обезьяной живет, алименты не платит.

Отловили Дарвина, запихнули в воронок, в отделение доставили. «Пиши, — говорят, — объяснительную». Дарвин сел — и второй том «Происхождения видов» написал, где доказал, что не люди от обезьян, а обезьяны от людей происходят. Аргументы, надо заметить, привел неопровержимые и от прежней своей теории камня на камне не оставил.

Рукопись понятно, изъяли, она и потеперь в закрытом архиве хранится, а Дарвина побрили, помыли — и жене на поруки отдали. Заскучал доктор Дарвин, с Эшлиманом запил, все по потолку прыгал, в джунгли просился. Вот и кончил институтом Сербского. Навестить бы надо.

Что размышления до добра не доводят, Эшлиман постиг со всей очевидностью, когда его из мыслящих тростников сократили. Не пыльная, признаться, была работёнка — покачивайся себе, да мысли. А как выгнали, мыслить-то перестал, а качает до сих пор.

И вообще, пока земля стояла на трех китах, как-то надежнее было, а ей, вишь, астрономическим телом стать вздумалось. Вертится теперь с безумной скоростью, не пойми где. Не мудрено себя потерять. Так с Эшлиманом и произошло — потерял себя совершенно, да так до сих пор и не встретил. Это мы на каждом шагу спотыкаемся об Эшлимана, просто не замечаем. Всем нам теперь не до того, хорошо бы знать, до чего нам теперь. Один Эшлиман себя и разыскивает по временам и весям.

Искал было себя в скифах — прочёл где-то, что именно из них, из скифов, все мы и происходим. Понятно, что со страстностью, натуре его присущей, скифом Эшлиман стал завзятым — скакал себе на маленькой такой лошадке и стрелы запускал в медийцев. Так бы и проскакал историю, но и медийцы перевелись, и стрелы, а маленьких лошадок в зоопарк упрятали. На мопед пересесть пришлось, который, конечно, тут же угнали. После того, как та же участь постигла и второй, третий пришлось Эшлиману просто подарить недорослям, которые и воровать-то, толком не научились.

Но не только со временем, еще и с пространством что-то неладное обнаружилось, какое-то оно искривленное оказалось. Шел в магазин — да вот он, на углу, а улица все загибается куда-то. Скоро уж закрывать будут, что тогда? Тут Эшлиман пространство без особых усилий распрямил, но обнаружил, что магазин, вообще, исчез. С тех пор Эшлиман его больше не распрямлял, довольствуясь искривленным, где магазин с четвертинкой.

Тут же, конечно, нехорошая собака на искривленном пути попалась, укусила Эшлимана за левую ногу, а в оправдание пояснила, что это де, примета такая народная — как встретишь Эшлимана в пятницу, так и кусай за левую ногу. К счастью, говорят.

Но поскольку Эшлимана обычно изгоняли с работы по понедельникам, то собака просчиталась и на счастье надеялась напрасно. «Ну, народ! — мысленно восклицал ошибочно укушенный Эшлиман. — Даже за ногу, и то не могут укусить в пятницу, как положено!»

А кроме собаки ничего интересного на пути не встречалось, а уж, сколько Эшлиман наслушался историй о том, что под ногами все лежит, чего не хватись. Кто деньги на мостовой находит, кто изделия ювелирные, кому женщины в ноги валятся, только переступать успевай, а у кого — и слава, и власть под ногами, стоит лишь нагнуться да подобрать. А у Эшлимана под ногами ничего путного, как в карманах, грабители и те его стороной обходят, разве что с кутенейским бараном столкнулся однажды лоб в лоб на узком мосточке. Эпизоды битвы Эшлимана с бараном, запечатлённые на глиняных шумерских дощечках, остались, впрочем, ненайденными. «Нет, не там хожу», — прозорливо решил Эшлиман, но маршрута не изменил и, устремляясь за четвертинкой, под ноги глядеть вовсе перестал, предпочитая взирать на звезды. Да и чего тут думать — по родине идёшь. А что куда — не знаешь, так то и лучше. Поди, задумайся — тут же в канаву сыграешь.

Все эти экивоки со временем и пространством сделали из Эшлимана хронического постмодерниста. Постмодернизм, как известно, начинается по утрам, когда не знает человек, где проснулся. А тут, как не глаза не продерёшь, такие рожи вокруг, что только озирайся, — в мифе ты, в логосе, да и ты ли это, вообще.

Тут и не захочешь, в буддизме спрячешься, где ты — это как бы ты, а вместе с тем, и не ты вовсе. Ловко и задумчиво. Но тут же, конечно, отловили в подъезде буддиствующего Эшлимана трое — и ну колошматить. Так, на всякий случай. А Эшлимана ли бьют или не совсем его — так и не догадались. Зато Эшлиман внятно ощутил себя собою, на чём стоял, а потом и лежал.

Убитый, по счастью, не до конца, Эшлиман от себя не отрёкся и понял, что предательством можно, конечно, купить жизнь, но при этом потеряешь то, что её составляет.

И ушёл он спасаться от уклончивых буддистских истин в пустыню, подобно Франциску Ассизскому. Акриды его, правда, смущали, жёлтенькие такие, бегают вокруг на четырёх ножках. Задумался над акридами Эшлиман, а тут святоотеческий лев подходит, спасавшийся неподалёку.

— Скажи, — братец, — Эшлиман спрашивает, — этих варить или так?

Беда с вами, чревоугодниками, — отвечает лев. — Соблазн один.

Перекрестился, как умел, задней лапой, да и проглотил сырого Эшлимана. Претерпения Эшлимана в чреве льва известны, по сюжету аналогичного пребывания в чреве кита пророка Ионы. Последователи могут ознакомиться.

Добрел все же Эшлиман до магазина и скинулся с двумя бедолагами на водку Московскую за 2р. 87 к. — о были! были такие времена и нравы, и цены! И дали ему с трояка сдачу 13 копеек. Пересчитал их Эшлиман и обратился к продавцу:

— А что это Вы, любезный, мне все 13 копеек мелочью сдали?

— А чем я тебе еще их сдам, любезный? — вопросом на вопрос ответил продавец. — Разве что пиздюлями?

Эшлиман оглядел взыскующе любезного продавца, нашарил в кармане замусоленную копейку и ответил:

— Нет, лучше сырком плавленым.

И выпил Эшлиман с бедолагами на троих за ту страну, что никогда более не повторится, и закусил сырком плавленым.

В детской песочнице, где трапеза протекала, рядом с Эшлиманом трудился жук. Торопливо перебирая лапами, он двигал пустыню, хотя об этом не догадывался, поскольку пустыня его передвигалась крайне неохотно.

— Сизиф я, — пожаловался жук Эшлиману. — Чистый Сизиф!

— Не горюй, — утешил жука Эшлиман, отхлебнув. — Со мной и не такое бывало. Иной раз только из яйца вылупишься, глядь, а ты — динозавр.

— Динозавром лучше, — ответил жук, сплевывая песчинку. — Из них, вон, пташки небесные выводятся, а из меня — что? Я б пошел, да куды там…