Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

Но тут в дверях возник друг и собутыльник, человек-эталон, оплакиваемый и поминаемый различными напитками. Эти два года друг провел в психушке, где его усиленно переписывали, возвращая из кубизма в соцреализм, в результате чего друг стал и вовсе ни на что не похож.

Обнял его Эшлиман, прослезился и поклялся никогда не подходить к холсту. И не подходил. Только однажды страшный приступ супрематизма заставил его сочинить черный квадрат и срочно подарить его Малевичу, у которого ничего с холстов не пропадало. Благодарный Малевич дал Эшлиману совет рисовать ангелов — они, де, и без тебя летают. С тех пор Эшлиман только ангелов и рисует, справедливо полагая, что чем больше ангелов, тем лучше.

Но изображению ангела, помещенному в нашей монографии, мы обязаны не Эшлиману, у которого никакие такие произведения не сохраняются, а самому ангелу, любезно предоставившему нам копию одного из набросков Эшлимана».

Дополнение, не вошедшее в основной текст по техническим причинам:

«Как-то раз приснилась Эшлиману обольстительная дева, сочетавшая в себе черты тигрицы, лани и белочки. Не в силах преодолеть свое влечение к этой прелестной химере, Эшлиман поутру изобразил ее на холсте, откуда она, понятно, тут же и соскочила. Но Эшлиман был к этому готов и дал объявление в газету о пропаже прелестницы, подробно описав ее своеобразный облик. И несмотря на то, что существа, подобные эшлиманской химере, на земле невозможны, на земле все еще возможны чудеса — тем более, когда за них обещано вознаграждение.

Поэтому уже через неделю окрестные алкаши привели Эшлиману то самое приснившееся существо — живое и веселое. Задышав вознаграждение рукавами, алкаши ушли, а прелестная химера осталась при Эшлимане, пока не сбежала с заезжим гусаром».

Но и тихая слава живописца оказалась весьма обременительной. Друзья из реставраторов, промышлявшие с помощью разных москательных товаров, решили увековечить Эшлимана, сняв с него посмертную маску. Слабые возражения Эшлимана, утверждавшего, что он ещё как бы жив, были пресечены гранёным стаканом бормотухи, после чего лик Эшлимана, уложенного на передвижной столик для покойников, был прикрыт смоченной марлей и залит расплавленным гипсом. Реставраторы тут же вернулись к разнообразным напиткам, и повели дружеские беседы об эфемерности славы.

Эшлиман же, вскоре ощутивший некоторые неудобства, связанные с переходом в вечность, начал издавать протестующие звуки, напоминавшие мычание. Реставраторы, истолковав их по-своему, влили в небольшое отверстие в гипсе, оставленное для дыхания, стаканчик плодово-выгодного вина и заткнули его дымящейся сигаретой «Прима».

Полоностью утратив земную способность дышать, Эшлиман начал вполне ощутимо поглощаться вечностью и попытался сорвать с себя затвердевшую маску, но та не поддавалась. Героическим усилием он сбросил себя с ложа, но обременённая гипсом голова не давала остальному Эшлиману утвердиться на ногах и носила по мастерской в непредвиденных направлениях, что заметно затрудняло его поимку. Наконец, Эшлиман, подобный беззаконной комете, был схвачен, дружески освобождён от маски и снабжён стаканом, который и принял за своё счастливое освобождение. Реставраторы, посчитав раны, нанесённые неуправляемой головой, попытались набросать неуловимый облик на обрывках ватмана, но Эшлиман, заметно разочарованный в вечности, позировать отказался.

Впрочем, это была далеко не первая попытка запечатлеть Эшлимана, рисовать его люди начали давно. Как с четверенек поднялись, так и начали. Еще на скалах Эшлимана нацарапывали, там, где людишки, тощенькие такие, из палочек, и в шкурах — мамонта власатого почем зря гоняют, а над ними Бог в скафандре летает.

Правда, одни держали за Эшлимана тощенького в шкуре, другие — того, что в скафандре летает, а третьи были уверены, что Эшлиман и есть мамонт власатый. Разругались меж собой народы, обитавшие тогда на земле, расплевались, а потом разбрелись кто-куда, и вовсе понимать друг-друга перестали. И никакой не Вавилонской башне, а исключительно Эшлиману обязаны мы возникновению всех языков, на земле сущих.

А разбежавшиеся народы, отчаявшись изобразить Эшлимана, принялись о нем писать. Все и всегда писали об Эшлимане, но настолько по-разному, что и сами не знали, о ком пишут. Так и не узнали до сих пор. Но тут друг и собутыльник высказал мнение, что Эшлиман пишется через «А» и, вообще, не на нашем, а на швейцарском, а что такого языка нет, так им и хуже.

Эшлиман, скорбно усмехнулся, поскольку и в качестве художника остался неизвестным, как павший солдат, и немедленно стал музыкантом, поскольку больше становиться было не кем.

Музыкальное становление неузнанного живописца Эшлимана, началось с овладения древним народным инструментом балалайкой. Только овладел — приходят такие, при галстуках, в депутаты приглашают, баллотируйся, дескать, Эшлиман, мы поддержим. А следом — пэры Англии Маклин и Борджерс, которые были русскими шпионами и поэтому тоже играли на балалайках.

— Давай, — говорят, — Эшлиман, трио заделаем!

— Со шпионами не играю! — гордо ответил патриот Эшлиман и выбросил балалайку.

Так Эшлиман стал органистом, поскольку, как выяснилось, ни один шпион на органе не умеет.

Но и орган оказался полон неожиданностей, поскольку располагался в крематории, дабы своими чарующими аккордами сопровождать уставших путников в мир иной. Эшлиман честно принмал предлагаемые неутешными родственниками стопари, дабы не обидеть, и вскоре отключился, оглушительно пав лицом на клавиши. Сотрудники Эшлимана, к подношениям привычные, пришли, напротив, в настроение азартное и решили спровадить недвижимого Эшлимана торным путём уставших от жизни, для чего уложили в пустовавший гроб и соответственно декорировали. Спущенный в пасть вечности, Эшлиман некстати очнулся, чего нельзя сказать о сотруднике Вергилиевиче, провожавшем катафалк в огнедышащую печь преисподней. Тот, при виде пьяного покойника, враз и навсегда утратил связь с реальным миром и отбыл тем путём, которым сопроводил столь многих, будучи передовиком и победителем соцсоревнования, награждённым медалью за 40-летний доблестный труд. Эшлимана, косвенного виновника происшествия, уволили и из органистов, но влечение его к могучему инструменту это не поколебало.

И попал, предположим, Эшлиман, возвращаясь искривленным путем из крематория, прямо за границу — простого, слегка поправившегося человека, куда только не занесёт. Первым делом, конечно, направился он в швейцарскую телефонную будку, а что их там, может, и отродясь не водилось, так Эшлиману это — тьфу. Определиться захотелось с происхождением, поскольку друг на аккуратном обрывке «Правды» начертал его иностранное написание, которое на «А». Быстро найдя похожее имя, Эшлиман зажал потенциального родственника пальцем и сделал пару глотков для храбрости из подорожного бутыльца, отчего палец возьми, да соскользни. Испугался Эшлиман, что родственника утратил, но присмотрелся к дрожащему пальцу — а тот снова в родственника упёрт. Да, и вокруг пальца — тоже родственники кучкуются. Заподозрил Эшлиман неладное, перевернул страницу — и там родственники, и дальше, и в пол толстенной книги — сплошь. И все на «А». Такой удар ошеломил Эшлимана, пришлось подорожный бутылец прикончить, чтобы вволю посмеяться над превратностью судьбы.