Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

«Да и что мне с этого происхождения? — размышлял Эшлиман. — На кой оно мне? Сталин, уж, какого древнего был рода, от самих питекантропов вёл происхождение, да и Гитлер — от неандертальцев, а Ленин, тот вообще, от австралопитеков. На первый взгляд, ничего общего, а приглядишься — все гоминиды, как и мы. А с гоминида чего взять? Гоминид — он и в Африке гоминид». Местные менты извлекли из будки геральдичествующего Эшлимана и передали, куда подале, от расплодившихся родственников.

А там, конечно, попал Эшлиман в лапы вечно новых русских. Те делом заняты — национальные ценности за границу вывозят.

— Зови, — говорят, — нас, Эшлиман, просто «Фениксы», чтобы вопросов не возникало. Пойдём теперь, махнём для знакомства.

А Эшлиман, слегка просветлившийся в швейцарской будке, легко соглашается.

Приводят Фениксы Эшлимана в незамысловатую комнату со столом, где угол завален газетами.

Садится Эшлиман, выпивает и говорит:

— Пойдёмте, Фениксы, я вам в церкви на органе сыграю.

Но Фениксы не захотели — протестантская, де, твоя церковь, Эшлиман, а для нас, истинно православных, протестанты хуже еретиков. Эшлиман же, как его протестантом назовут, смущается сразу, лапы свои заскорузлые трёт, и выпить хочет.

Налили Фениксы Эшлиману и говорит:

— А ты лучше взгляни, что тут у нас под газетами.

И вытаскивают из-под газет тубус для чертежей, нагибают и вытряхивают монету — здоровенную такую, во всю Фениксэшную ладонь. А на монете — герб эсэсэсэра и надпись «Десять рублей».

— Дивись, — говорят Фениксы Эшлиману.

— Чего тут дивиться? — Эшлиман спрашивает. — Ну, десять рублей. У меня однажды в эсэсэсэре тоже десять рублей было, когда я в крематории играл.

Тут Феникы не выдерживают и невежливо так обращаются к Эшлиману:

— Ты, твою мать, читать умеешь? Так читай. Видишь, «платина» внизу написано?

— Вижу, что «платина», — отпарировал Эшлиман, — а рублей всё равно десять.

Видя, что платиной Эшлимана не проймёшь, Фениксы говорят:

— Бабушка наша в стареньком таком домишке жила, а когда мы у той бабушки гостили, то на чердачок слазили и скрипочку там нашли. «Гваренги», говорят. Хочешь полюбопытствовать?

— Гварнери? — переспросилЭшлиман, и, утратив на том дар речи, махнул стаканчик и кивнул утвердительно. И тут же из-под газеток извлекли Фениксы старенький футляр и раскрыли. А в стареньком футляре лежала совсем старенькая скрипка.

Взял ее Эшлиман, провел смычком, побледнел и упал в обморок. Пришлось Фениксам Эшлимана вынести и сложить на тротуаре. Так потеряли Фениксы в лице Эшлимана промежуточного свидетеля многоходовой операции.

А Эшлиман, как очнулся, так и повторял без перерыва:

— Я это держал в руках!

Дамы, составлявшие окружение Эшлимана, созданные, в отличие от строгой жены, не из ребра, а из нечто совсем иного, трактовали «это» по-своему, и возводили размеры «этого» до пределов своего воображения — дерзкого и раскованного.

Тот же перст судьбы, что снабдил Эшлимана бутыльцом и указал быть органистом, забросил его однажды на скалистый северный остров, где все было — серебро и влага. И встретил там Эшлиман немытого и слегка пропитого Дюрера с вороном на плече, за которым тянулась ватага детей.

— Господи! — воскликнул Эшлиман по ошибке, сам того не думая сказать, и на время протрезвел.

— Не поминай всуе, — сурово ответил ворон. — Привет, Эшлиман, ты как тут?

— С концертом я, — пояснил Эшлиман, — мессу играю православную.

— Да есть ли такая? — усомнился ворон.

— Вообще-то нету, но тут для беженцев устроили.

— Ну, для беженцев и такую можно, — согласился ворон.

— А выпить у тебя не найдется? — спросил Дюрер.

Выпить у Эшлимана не нашлось, зато из заднего кармана вытащилось пятьсот крон.

— Гонорар, — объяснил Эшлиман, — не хотел брать, да вот всунули.

— Напрасно не хотел, — заметил ворон и, выхватив непринужденно купюру из рук Эшлимана, купеческой походкой заковылял в сторону моря.

— Куда он? — спросил Эшлиман.

— В кабак, — лаконично ответил Дюрер.

— А ты сам-то кем будешь? — спросил Эшлиман. — Художником?

— Петр я, апостол, — просто ответил Дюрер. — Да ты знаешь, это с ключом который.

Для убедительности апостол Петр вынул из рваной джинсовой куртки древний резной ключ и повертел им под носом у Эшлимана. Убедившись в апостольстве собеседника, Эшлиман поплелся с ним вслед за вороном. Дети, оценив ситуацию, незаметно отстали.

— А почему этот не летает, ворон? — спросил Эшлиман.

— Чтобы такому взлететь, выпить много надо, — ответил Петр. — Поди, лет двести пьет, привык. Ему твоих денег не хватит. Теперь все от паствы зависит. Раскрутит паству — взлетит.

Эшлиман с апостолом Петром добрались до приморского кабака, когда ворон, как завзятый массовик-затейник, уже увлек паству, состоявшую из рижских моряков, в национальный латышский танец, сильно напоминавший канкан. Эшлиман с апостолом Петром притулились в уголке и пополнили стаканы с пивом национальным рижским бальзамом.

— Соблюдай пропорцию, — нравоучительно заметил апостол Петр, — «Золотое сечение», как Леонардо завещал.

Эшлиман соблюл, выпил и остался с раскрытым ртом.

— Пошло, пошло, — подбодрил его апостол Петр. — Удержалось и отдышалось. Ты жив, Эшлиман?

Эшлиман оказался жив и спросил:

— Слушай, Петь, а, правда, все это? Ну, про врата ваши католические и про ключ?

— Все в натуре, — ответил апостол Петр, — и врата, и рай, и ключ. Ты как мыслишь, почему я отлучился?

— Может, смена не твоя? — предположил Эшлиман.

— Смена всегда моя, — угрюмо ответил апостол Петр, снова налив, выпив и задышав рукавом. — Только врата открывать некому.

— Это как же? — Эшлиман забеспокоился. — В рай, что ли, пускать перестали?

— Пускать не перестали, да не приходит никто. Видно, добираться трудно стало.

— А, правда, что к вашим вратам католическим по лестнице забираются?

— По лестнице, — сухо подтвердил апостол Петр. — Ты лучше посмотри, может у тебя заначка какая осталась?

Эшлиман пошарил по карманам, нашел случайную бумажную денежку и отдал ее Петру.

— Благодарствую, — степенно поблагодарил апостол и пятерней расчесал бороду.

— А ступеньки, какие на вашей лестнице — деревянные или так, из веревок?

— Ступеньки из добродетелей сплетены, — сурово объяснил апостол Петр. — Вот и перевелись клиенты добродетельные, и врата отпирать некому.

— Жаль, что из добродетелей сплетены, — смиренно проговорил Эшлиман. — А то слазил бы, посмотрел.

Принял Эшлиман с расстройства еще стаканчик золотого сечения — и вдохновенно разъехавшимися глазами усмотрел в кабаке инструмент, очевидно, не нашего времени. И добрался до него, и опустил руки на клавиши.